"Очерки преступного мира" Варлама Шаламова. Часть 1. Об одной ошибке художественной литературы

1. Вячеслав Борисов. Пару слов о Варламе Шаламове.

Шаламов Варлам Тихонович, 1907-1982 гг., настоящий политический заключенный, находился в заключении, с небольшим перерывом, с 1929 г. по 1951 г., всего 17 лет, большую часть на Колыме.

Сборники рассказов о своей колымской эпопее, в том числе "Очерки преступного мира", были написаны Шаламовым В.Т. в период с 1954 по 1973 гг.

На фоне нобелевского лауреата Солженицына Александра Исаевича, Шаламова В.Т. почти не видно, да и о смерти его, случившейся 17.01.1982 года вообще нигде не сообщалось.

Во времена "перестройки" Хрущева Н.С., повсеместно обозначенной, как "оттепель", с уничтожением наследия Сталина И.В., Солженицын опубликовал "Один день Ивана Денисовича", где восславил "созидательный труд" в местах заключения. Хрущев "приласкал" начинающего писателя, бывшего сидельца времен культа личности. И всё бы хорошо, но в октябре 1964 г. Н.С. Хрущева "проводили" на пенсию – за "волюнтаризм", и наступило время Л.И. Брежнева, который правил СССР по 1982 г.

По сравнению с Шаламовым, у Солженицына "тюремного стажа" был шиш да маленько, и это с учетом работы в "шарашке". Потеряв любовь власти, Солженицын решил прославиться на весь мир путем художественного описания сталинских репрессий, с претензиями на документализм, и начал собирать "воспоминания и свидетельства" сидельцев, в том числе бандеровцев, власовцев, "лесных братьев" из Прибалтики, антисоветчиков всевозможного пошиба, бывших полицаев – служивших у оккупантов во времена Великой Отечественной войны, которых он представил невинными жертвами кровавого режима Сталина - в трудно читаемой эпопее "Архипелаг ГУЛАГ". Западные спецслужбы, в первую очередь из США, приметили начинающего антисоветчика Солженицына и стали систематически подкармливать денежными "грантами", стимулируя его писанину.

Тюремного опыта у Солженицына было немного, и в этом вопросе он буквально "плавал". Солженицын решил задружиться с Шаламовым и использовать его не как соавтора "Архипелага", а как подсобного работника, обеспечивающего босса необходимыми материалами. Однако "дружбы" не получилось, т.к. за 17 лет лагерей Шаламов видел тысячи различных прохвостов. Шаламов быстро уяснил, что все творения о ГУЛАГе создаются на деньги с Запада, да и Солженицын этого не скрывал. Шаламов бедствовал, из-за нажитых в заключении болезней нуждался в постоянном лечении: дорогих лекарствах, хорошем питании, но за "большую пайку" от западных спецслужб становится антисоветчиком, как Солженицын, не захотел.

Западные спецслужбы аккуратно вели Солженицына, обеспечивали быструю публикацию его произведений за пределами СССР, с начислением громадных гонораров; в различных СМИ прославляли Солженицына, как новоявленного пророка-мессию из Советского Союза и всячески раздували его авторитет. В конечном итоге антисоветчику Солженицыну "организовали" Нобелевскую премию. Клевета Солженицына на Советский Союз, как и действия Горбачева М.С., в конечном итоге привели к развалу СССР. Позже Игорь Шафаревич покаялся и сказал: "Мы метили в коммунизм, а попали в Россию".

Солженицын так и не раскаялся в своих деяниях, он возомнил себя пророком наподобие Толстого Льва Николаевича, который пытался в царской России насадить собственное религиозное учение в противовес РПЦ.

СССР развалился в декабре 1991 года, но Солженицын в разоренную, находящуюся в хаосе Российскую Федерацию, сразу не приехал, а всё выжидал, когда российский народ начнет призывать его в Россию, но так и не дождался.

Тогда Солженицын попытался организовать свой триумфальный приезд в Россию. Из США он прилетел не в Москву, а на Дальний Восток и оттуда личным поездом начал въезжать в российское государство, делая многочисленные остановки для выступлений в различных населенных пунктах. Продвижение к Москве осуществлялось крайне медленно, Солженицыну хотелось вдоволь насладиться ролью пророка, спустившегося с небес к своему народу. Московские СМИ устали ждать приезда в столицу Солженицына и начали с издёвкой высмеивать "мессию" из Америки.

Прибыв в Москву, валютный миллионер Солженицын не отказался от различных подачек со стороны президента РФ Ельцина Б.Н. Власть, прилюдно "облагодетельствовав" антисоветского писателя, довольно невежливо отказалась не только следовать его советам, но и вообще выслушивать, приехавшего с Запада – после многих лет отсутствия в России, подающего себя пророком Солженицына. Ему дали некоторое время повитийствовать на ТВ, а потом телепередачу бесцеремонно прикрыли.

При Николае II, в Ясную Поляну к писателю Л.Н. Толстому, не один год, приезжали не только из России, но из-за границы сотни различных людей: для общения, за советом и многим другим. В России такого отношения к Солженицыну не было, да он и не жаждал этого – ему хотелось быть пророком и поучать народ, который при этом надо сдерживать на некотором отдалении.

Жизнь довольно занятная штука: антироссийские силы во времена СССР на корню купили Солженицына А.И., создали ему дутый авторитет – в виде "мирового писателя", дали ему кучу различных премий и всё для того, чтобы развалить-разрушить, с его помощью, его же Родину – Россию. Вопрос: нужны ли кому сейчас "произведения" Солженицына А.И., в которых с каждым годом обнаруживается всё больше преднамеренной, злостной клеветы на Россию времен СССР? В букинистических магазинах не за деньги, а даже даром не берут нечитанные и даже нелистанные книги Солженицына – пророк не состоялся, его книги никому не нужны.

Писатель Шаламов В.Т. умер в нищете и бедности, его честные и правдивые "Колымские рассказы" и все другие произведения из "колымской эпопеи", так и не были изданы ни одного раза в СССР при его жизни. Этот человек жил в ладу со своей душой и совестью, не продал за западную "пайку" свою Родину – Россию, и ради славы за границей не стал поливать грязью советское государство, что сделал Солженицын.

"Очерки преступного мира" важны тем, что они написаны Шаламовым В.Т. в период с 1954 по 1973 гг., то есть до времен перестройки Горбачева М.С. – второй половины 80-х годов ХХ века, когда жителям СССР стали "впаривать" образ "воров в законе", в роли "рыцарей без страха и упрека", свято соблюдающих воровские законы.

В 1989 г. в издательстве "Современник" вышел сборник рассказов Варлама Шаламова под названием "Левый берег", где подготовка текста и статья об авторе – Шаламове В.Т. были осуществлены И.П. Сиротинской. В этом сборнике на страницах с 445 по 543 напечатаны 8 очерков из цикла "Очерки преступного мира". Тексты В. Шаламова и И. Сиротинской приводятся по указанному сборнику "Левый берег" 1989 года издания.

**

2. И. Сиротинская

Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 году в Вологде, в семье священника. Отец его был человеком прогрессивных взглядов, поддерживал связи со ссыльными, жившими в Вологде. В своей автобиографической повести о детстве и юности "Четвертая Вологда" Шаламов рассказал, как формировались его убеждения, как укреплялась его жажда справедливости и решимость бороться за нее. Юношеским его идеалом становятся народовольцы – жертвенность их подвига, героизм сопротивления всей мощи самодержавного государства. Уже в детстве сказывается художественная одаренность мальчика – он страстно читает и "проигрывает" для себя все книги – от Дюма до Канта.

В 1924 году он уезжает из Вологды в Москву. Два года работает дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, а в 1926 году поступает в МГУ на факультет советского права. Кажется неожиданным его выбор будущей профессии – при явно художественных его способностях. Но тогда буквально испепеляла его жажда действия – уже скоро 20 лет, а ничего еще не сделано для бессмертия. Он активно участвует в бурлящей жизни Москвы: митинги и литературные диспуты, демонстрации и чтение стихов…

19 февраля 1929 года Шаламов был арестован за распространение завещания В.И. Ленина – "Письма к съезду" – и приговорен к трем годам лагерного заключения, которое и отбывал на Северном Урале, на Вишере. В 1932 году Шаламов возвращается в Москву, работает в ведомственных журналах, печатает стихи, очерки, фельетоны.

В журнале "Октябрь", № 1 за 1936 год, печатается его рассказ "Три смерти доктора Аустино". Он пишет день и ночь – стихи и рассказы. Но… в ночь на 1 января 1937 года он был снова арестован: первый срок не прошел бесследно, "профилактика" требовала исключения из общества тех, кто слишком хорошо знал историю и имел о ней свое суждение. 5 лет колымских лагерей. Золотые прииски. Таежные "командировки", больничные койки. Бухта Нагаево, прииск "Партизан", Черное озеро, Аркагала, Джелгала…

В 1943 году – новый срок, 10 лет, - он назвал Бунина русским классиком – это было расценено как антисоветская агитация. Голод, холод, побои, унижения…

В 1946 году врач А.М. Пантюхов, рискуя собственной "карьерой" заключенного-врача, направил Шаламова на курсы фельдшеров, на левый берег, в центральную больницу. Это спасло ему жизнь.

В 1949 году на ключе Дусканья он впервые на Колыме стал записывать свои стихи. В 1951 году он был освобожден из лагеря, но уехать на "материк" не смог.

Лишь в ноябре 1953 года Шаламов возвращается в Москву – на два дня, встречается с Пастернаком, с женой и дочерью, но до реабилитации еще далеко, и жить ему в Москве нельзя. Он уезжает в Калининградскую область, работает там на торфоразработках мастером, агентом по снабжению и – пишет, пишет одержимо – колымские рассказы.

В июле 1956 года Шаламов был реабилитирован, вернулся в Москву, работал в журнале "Москва" внештатным корреспондентом, печатал очерки, зарисовки.

В 1957 году в № 5 журнала "Знамя" печатаются его стихи. В 1961 году выходит первый сборник стихов "Огниво", в 1964-м – "Шелест листьев", в 1967-м – "Дорога и судьба"…

Но рассказы его возвращаются редакциями, они не устраивают их – в рассказах Шаламова нет "трудового энтузиазма", есть лишь "абстрактный гуманизм".

Шаламов переживает это тяжело. То, за что заплачено столь высокой ценой – ценой жизни и крови, - оказывается ненужным обществу, не служит целям его нравственного очищения, обновления…

Только поэзия, только творчество поддерживают его дух – и немногие друзья. Но он работает активно. В 1971 году дописана повесть "Четвертая Вологда", в 1973 году – повести "Вишера", "Федор Раскольников", сборник рассказов "Перчатка", стихи, статьи, эссе.

Работал Шаламов до последних дней, даже в интернате, куда поместил его Литфонд в 1979 году. Несмотря на тяжелейшее состояние здоровья, он диктовал стихи, воспоминания.

Зиму он не любил никогда. Зимой он простужался, болел. Зимой 1982 года, 17 января, Шаламов умер. Журналы брали его стихи, но печатать не торопились. О прозе и говорить не приходилось…

В 1987 году появились первые публикации его прозы, публикации стихов из колымских тетрадей ("Юность", "Сельская молодежь", "Аврора", "Литературная газета", "Дружба народов", "Литературная Россия"). "Новый мир" в шестом номере за 1988 год дал подборку из колымских рассказов.

Неподкупное суровое слово писателя оказалось нужно и важно обществу, преодолевающему многолетнюю ложь, умолчание.

Оказалось, нельзя счастливо и благополучно идти вперед и вперед, оставив позади забытыми безымянные братские могилы на Колыме, Воркуте, Вишере… Оказалось – ничто не забыто, и голоса свидетелей преступлений – даже умерших – звучат во всеуслышание, требуя покаяния и искупления.

Колымская эпопея В.Т. Шаламова включает сборники рассказов и очерков: "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы", "Перчатка, или КР-2". С 1954 года и до 1973 года шла работа над этой эпопеей. К ней примыкают "Воспоминания" о Колыме и "Антироман" – цикл рассказов о лагерях Вишеры.

Рассказы В.Т. Шаламова связаны неразрывным единством: это судьба, душа, мысли самого автора. Это ветки единого дерева, ручьи единого творческого потока – эпопеи о Колыме. Сюжет одного рассказа прорастает в другой рассказ, одни герои появляются и действуют под теми же или разными именами. Андреев, Голубев, Крист – это ипостаси самого автора. В этой трагической эпопее нет вымысла. Автор считал, что рассказ об этом запредельном мире несовместим с вымыслом и должен быть написан иным языком. Но не языком психологической прозы ХIХ века, уже не адекватным века ХХ, века Хиросимы и концлагерей.

Преступными, жестокими средствами не достичь высокой и доброй цели. Каждая человеческая жизнь, каждая человеческая душа драгоценна и должна охраняться от зла и растления. Об этом книга В.Т. Шаламова.

И. Сиротинская. Стр. 555-557.  

(Сиротинская И. Об авторе

**

3. Варлам Шаламов

<…> В трудном положении воры также доносят лагерным начальникам друг на друга. О доносах же на "фрайеров", на "Иван Иванычей", на "политиков" и говорить нечего. Эти доносы – путь к облегчению жизни блатаря, предмет его особой гордости.

Рыцарские плащи слетают, и остается подлость как таковая, которой проникнута философия блатаря. Логическим образом, эта подлость в трудных условиях обращается на своих товарищей по "ордену". В этом нет ничего удивительного. Стр. 459.

*

<…> Блатари все – педерасты. Возле каждого видного блатаря вьются в лагере молодые люди с набухшими мутными глазами: "Зойки", "Маньки", "Верки" – которых блатарь подкармливает и с которыми он спит.

В одном из лагерных отделений (где не было голодно) блатари приручили и развратили собаку-суку. Ее прикармливали, ласкали, потом спали с ней, как с женщиной, открыто, на глазах всего барака. Стр. 459-460.

*

<…> Работники мест заключения или уголовного розыска не очень любят делиться своими важными воспоминаниями. У нас есть тысячи дешевых детективов, романов. У нас нет ни одной серьезной и добросовестной книги о преступном мире, написанной работником, чьей обязанностью была борьба с этим миром. Стр. 469.

(Шаламов В. Жульническая кровь. (Выписка).

**

4. Варлам Шаламов

Художественная литература всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием. Художественная литература окружила мир воров романтическим ореолом, соблазнившись дешевой мишурой. Художники не сумели разглядеть подлинного отвратительного лица этого мира. Это – педагогический грех, ошибка, за которую так дорого платит наша юность. Мальчику 14-15 лет простительно увлечься "героическими" фигурами этого мира; художнику это непростительно. Но даже среди больших писателей мы не найдем таких, кто, разглядев подлинное лицо вора, отвернулся бы от него или заклеймил его так, как должен был заклеймить все нравственно негодное всякий большой художник. По прихоти истории наиболее экспансивные проповедники совести и чести, вроде, например, Виктора Гюго, отдали немало сил для восхваления уголовного мира. Гюго казалось, что преступный мир – это такая часть общества, которая твердо, решительно и явно протестует против фальши господствующего мира. Но Гюго не дал себе труда посмотреть – с каких же позиций борется с любой государственной властью это воровское сообщество. Немало мальчиков искало знакомства с живыми "мизераблями" после чтения романов Гюго. Кличка "Жан Вальжан" до сих пор существует среди блатарей.

Достоевский в своих "Записках из Мертвого дома" уклоняется от прямого и резкого ответа на этот вопрос. Все эти Петровы, Лучки, Сушиловы, Газины – все это, с точки зрения подлинного преступного мира – "настоящих блатарей" – "асмодеи", "фрайера", "черти", "мужики", то есть такие люди, которые презираются, грабятся, топчутся настоящим "преступным миром". С точки зрения блатных – убийцы и воры Петров и Сушилов гораздо ближе к автору "Записок из Мертвого дома", чем к ним самим. "Воры" Достоевского такой же объект нападения и грабежа, как и Александр Петрович Горянчиков и равные ему, какая бы пропасть не разделяла дворян-преступников от простого народа. Трудно сказать, почему Достоевский не пошел на правдивое изображение воров. Вор ведь – это не тот человек, который украл. Можно украсть и даже систематически воровать, но не быть блатным, то есть не принадлежать к этому подземному гнусному ордену. По-видимому, в каторге Достоевского не было этого "разряда". "Разряд" этот не карается обычно такими большими сроками наказания, ибо большую массу его не составляют убийцы. Вернее, во времена Достоевского не составляли. Блатных, ходивших "по мокрому", тех, у кого рука "дерзкая", было не так много в преступном мире. "Домушники", "скокари", "фармазоны", "карманники" – вот основные "категории" общества "урок" или "уркаганов", как называет себя преступный мир. Слово "преступный мир" – это термин, выражение определенного значения. Жулик, урка, уркаган, человек, блатарь – это все синонимы. Достоевский на своей каторге их не встречал, а если бы встретил, мы лишись бы, может быть, лучших страниц этой книги – утверждения веры в человека, утверждения доброго начала, заложенного в людской природе. Но с блатными Достоевский не встречался. Каторжные герои "Записок из Мертвого дома" такие же случайные в преступлении люди, как и сам Александр Петрович Горянчиков. Разве, например, воровство друг у друга – на котором несколько раз останавливается, особо его подчеркивая, Достоевский, - разве это возможная вещь в блатном мире? Там – грабеж "фрайеров", дележ добычи, карточная игра и последующее скитание вещей по разным хозяевам-блатарям в зависимости от победы в "стос" или "буру". В "Мертвом доме" Газин продает спирт, делают это и другие "целовальники". Но спирт блатные отняли бы у Газина мгновенно, карьера его не успела бы развернуться.

По старому "закону", блатарь не должен работать в местах заключения, за него должны работать "фрайера". Мясниковы и Варламовы получили бы в блатном мире презрительную кличку "волжский грузчик". Все эти "мослы" (солдаты), "баклушины", "акулькины мужья", все это вовсе не мир профессиональных преступников, не мир блатных. Это просто люди, столкнувшиеся с негативной силой закона, столкнувшиеся случайно, в потемках переступившие какую-то грань, вроде Акима Акимовича – типичного "фраерюги". Блатной же мир – это мир особого закона, ведущий вечную войну с тем миром, представителями которого являются и Аким Акимович, и Петров, вкупе с восьмиглазым плац-майором. Плац-майор блатарям даже ближе. Он богом данное начальство, с ним отношения просты, как с представителем власти, и такому плац-майору любой блатной немало наговорит о справедливости, о чести и о прочих высоких материях. И наговаривает уже не первое столетие. Угреватый, наивный плац-майор – это их открытый враг, а Акимы Акимовичи и Петровы – их жертвы.

Ни в одном из романов Достоевского нет изображений блатных. Достоевский их не знал, а если видел и знал, то отвернулся от них как художник.

У Толстого нет никаких впечатляющих портретов этого сорта людей, даже в "Воскресении", где внешние и иллюстрирующие штрихи наложены так, что художнику за них отвечать не приходится.

Сталкивался с этим миром Чехов. Что-то было в его сахалинской поездке такое, что изменило почерк писателя. В нескольких послесахалинских письмах Чехов прямо указывает, что после этой поездки все написанное им раньше кажется пустяками, недостойными русского писателя. Как и в "Записках из Мертвого дома", на острове Сахалин оглупляющая и растлевающая мерзость мест заключения губит и не может не губить чистое, хорошее, человеческое. Блатной мир ужасает писателя. Чехов угадывает в нем главный аккумулятор этой мерзости, некий атомный реактор, сам восстанавливающий топливо для себя. Но Чехов мог только всплеснуть руками, грустно улыбнуться, указать мягким, но настойчивым жестом на этот мир. Он тоже знал его по Гюго. На Сахалине Чехов был слишком мало, и для своих художественных произведений до самой смерти он не имел смелости взять этот материал.

Казалось бы, биографическая сторона творчества Горького должна бы дать ему повод для правдивого, критического показа блатных. Челкаш – несомненный блатарь. Но этот вор-рецидивист изображен в рассказе с той же принудительной и лживой верностью, как и герои "Отверженных". Гаврилу, конечно, можно толковать не только как символ крестьянской души. Он ученик уркагана Челкаша. Пусть случайный, но обязательный. Ученик, который, быть может, завтра будет "порченым штыком", поднимется на одну ступень лестницы, ведущей в преступный мир. Ибо, как говорил один блатной философ, "никто не рождается блатным, блатными делаются". В Челкаше Горький, сталкивавшийся с блатным миром в юности, лишь отдал дань тому малограмотному восхищению перед кажущейся свободой суждения и смелостью поведения этой социальной группы.

Васька Пепел ("На дне") – весьма сомнительный блатной. Так же, как и Челкаш, он романтизирован, возвеличен, а не развенчан. Несколько внешних, верных черт этой фигуры, явная симпатия автора приводят к тому, что и Пепел служит недоброму делу.

Таковы попытки изображения Горьким преступного мира. Он также не знал этого мира, не сталкивался, по-видимому, с блатными по-настоящему, ибо это, вообще говоря, затруднительно для писателя. Блатной мир – это закрытый, хотя и не очень законспирированный "орден", и посторонних для обучения и наблюдения туда не пускают. Ни с Горьким-бродягой, ни с Горьким-писателем никакой блатной по душам не разговорится, ибо Горький для него прежде всего – "фрайер".

В двадцатые годы литературу нашу охватила мода на налетчиков. "Беня Крик" Бабеля, леоновский "Вор", "Мотькэ Малхамовес" Сельвинского, "Васька Свист в переплете" В. Ибнер, каверинский "Конец хазы", наконец, фармазон Остап Бендер Ильфа и Петрова – кажется, все писатели отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику. Безудержная поэтизация уголовщины выдавала себя за "свежую струю" в литературе и соблазнила много опытных литературных перьев. Несмотря на чрезвычайно слабое понимание существа дела, обнаруженное всеми упомянутыми, а также и всеми не упомянутыми авторами произведений на подобную тему, они имели успех у читателя, а следовательно, приносили значительный вред.

Дальше пошло еще хуже. Наступила длительная полоса увлечения пресловутой "перековкой", той самой перековкой, над которой блатные смеялись и не устают смеяться по сей день. Открывались Болшевские и Люберецкие коммуны, 120 писателей написали "коллективную" книгу о Беломорско-Балтийском канале, книга издана в макете, чрезвычайно похожем на иллюстрированное Евангелие. Литературным венцом этого периода явились погодинские "Аристократы", где драматург в тысячный раз повторил старую ошибку, не дав себе труда сколько-нибудь серьезно подумать над теми живыми людьми, которые сами в жизни разыграли несложный спектакль перед глазами наивного писателя.

Много выпущено книг, кинофильмов, поставлено пьес на темы перевоспитания людей уголовного мира. Увы!

Преступный мир с гуттенберговских времен и по сей день остается книгой за семью печатями для литераторов и для читателей. Бравшиеся за эту тему писатели разрешали эту серьезнейшую тему легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого.

Возня с различными "перековками" создала передышку для многих тысяч воров-профессионалов, спасла блатарей.

Что же такое "преступный мир"? Стр. 446-450.

(Шаламов В. Об одной ошибке художественной литературы

*

***