Досье. Достоевский Ф.М. Часть 17. М. Ремизова. Портрет на фоне Достоевского. 1994 г.

Кудрявцев Юрий Григорьевич, профессор философии Московского государственного университета, исследователь творчества Достоевского Ф.М., известен следующими книгами:

1. Кудрявцев Ю.Г. Бунт или религия. О мировоззрении Ф.М. Достоевского. // Москва, 1969 г.

2. Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. (Событийное. Социальное. Философское).

// Москва; Изд. МГУ, 1979 г., 344 с. Сдано в набор 30.01.1979 г. Подписано к печати 27.06.1979 г. Тираж 29 400 экз. Серия "История философии".

3. Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. Событийное. Временное. Вечное.

– 2-е изд., доп. // Москва; Изд. МГУ, 1991 г., 400 с. Сдано в набор 03.08.1990 г. Подписано в печать 17.12.1990 г. Тираж 20 000 экз. Научное издание.

Книга "Три круга Достоевского" была написана Кудрявцевым Ю.Г. в 1974 году и должна была выйти в свет в 1977 г. В печать она не пошла, т.к. не соответствовала идеологическим установкам того времени. Взгляд Кудрявцева на Достоевского Ф.М. в корне отличался от партийных взглядов патриархов достоевсковедения, которые установили монополию на то, как именно, и что именно надо писать о Достоевском.

В 1979 г. Кудрявцев вынужден был убрать из рукописи книги всё то, что не соответствовало "веяниям" времени. Однако когда книга была опубликована в 1979 году в издательстве МГУ, то даже её урезанный вариант чуть ли не причислили к антисоветской литературе. В печати книга была ошельмована и стала малодоступной.

Книга "Три круга Достоевского" Кудрявцева Ю.Г., именно в том варианте, в котором она была написана автором в 1974 г., была опубликована МГУ только в 1991 г.

В 1994 г. профессор МГУ Кудрявцев Ю.Г. дал интервью журналистке Марии Ремизовой, в котором, в частности рассказал о своеобразной "мафии", действующей на поле изучения творчества Достоевского Ф.М., куда "чужих" стараются не допускать. Это интервью Кудрявцева Ю.Г. было опубликовано в "Независимой газете" 25 января 1994 г., полный вариант которого и предлагается читателям сайта www.криминальныйсаратов.рф.

*

Татьянин день. Старинный студенческий праздник. Gaudeamus igitur – и так далее. Но, как учит нас семиотика, система невозможна без оппозиции, и, значит, студент без профессора такой же абсурд, как профессор без студента. В общем – Vivat Akademia, Vivat professors! Человек на кафедре (какой бы он ни был) – человек особый, если угодно – ловец душ, гамельнский крысолов. И хотя царицей наук иные считают математику, мы здесь отдадим предпочтение любомудрию и потому в Татьянин день предоставим слово профессору философии Московского университета, который уже тридцать лет читает свои удивительные лекции легкомысленным филологическим девочкам. Юрий Григорьевич Кудрявцев поразительный оратор – совершенно свободный и в то же время строго академичный. Похоже, в нем воплощается сам дух университета, во всяком случае его лекции – вещь незабываемая. А университет, что ж, постоит еще, надо полагать, куда же мы без университета!

*

- Когда я сейчас слышу, что во времена так называемого застоя нельзя было читать курсы как положено, нельзя было писать что-то как желаешь, я этим людям в общем-то не верю. Времена были действительно не лучшие, но в принципе можно было делать все. Другой вопрос, что это сулило какие-то неудобства – и в обычной жизни, и в академической. Я пришел на филологический факультет в январе 63-го года, сразу после окончания философского. Меня никогда чистая философия не влекла, меня всегда влекла филология. Я считал, что если я закончу философский факультет и приду в литературоведение – то не снизу откуда-то, а спущусь немножко сверху. Мне всегда казалось, что философия интересна только такая, которая непосредственно связана с жизнью. А абстрактно, - что первично, что вторично, меня очень мало интересовало.

- Да, где чистое философствование гегелевского или кантианского толка не особенно привилось. Я с самого начала так себя и настроил – читать то, что мне интересно. Было сложно – в каком смысле: есть программа, которой надо руководствоваться… Но университет тем всегда и отличался, что программа была не так уж обязательна. Поначалу я многого не понимал: когда, положим, включали в билеты (сам я никогда этого не делал) произведения Хрущева – это я мало застал, - Брежнева и так далее, я всегда выступал на кафедре против. Навлекал подозрения, за мной начинали следить… Потом я поумнел: включайте, что угодно. Просто билеты с такими вопросами я, как правило, оставлял дома.

- Вполне возможно. Так вот, если такую позицию занимать, можно было читать курс, как считаешь нужным. У меня нет и сейчас, как теперь у многих абсолютно негативного отношения к марксизму. Эта философия поднимала целый ряд проблем – важных проблем. Упрощенно их решала – это другой вопрос: забыла проблему человека, - и это я всегда хотел исправить. А руководство факультета всегда было против меня настроено, часто меня пытались "избить" руками студентов, собирала какой-нибудь актив – вот, мол, с философией что-то не то… Но когда начинался разговор, студенты меня, как правило, хвалили, аспиранты тоже, и избитым оказывался кто-то совершенно другой, хотя собирались ради меня. И доносы на меня писали. Все это было.

- Для меня стало хуже. Это время, перестроечное, для меня очень тяжелое. Жесткие времена имеют одно достоинство: четко видно, кто есть кто. На кафедре нас было всего два человека из тридцати, кто читал, как хотел. Мой товарищ Леонид Алексеевич Журавлев – он уже 15 лет на Востряковском кладбище лежит, один инфаркт, второй… А сейчас все стали очень и очень смелые. Вот читаю я в вашей газете недавно Павла Гуревича о русской философии. Я когда-то писал внутреннюю рецензию на его книгу, - почитайте, что он тогда писал! А теперь это совсем другой человек… И в университете то же самое. Они все заговорили языком, каким я всегда говорил и зовут – меня! – следовать за ними. Положение на факультете стало очень непростое. Они – мои критики тех лет – теперь стали очень большими демократами и говорят: мы с кафедрой философии гуманитарных факультетов не хотим иметь дело – они нам марксизм читали. Сейчас я начал новый курс – введение в историю философии, потом семестр античной философии, семестр зарубежной и семестр русской. Мы читали его втроем. А теперь Ученый совет решает, давать ли нам возможность продолжать, не мне лично, а кафедре, а в конечном счете, значит, и мне… Это время для тех, кто умеет быстро перевернуться. Суетятся, узнают, что там будет. Я никогда не занимался суетой.

- Может быть, и так. Я только не совсем могу принять тезис, что у Достоевского "не так". Он создал этот образ, эти произведения, а дальше – разгадывайте. Сказать, как Достоевский считал, - это очень сложно. То, что я написал – это мой взгляд. Он отличается от Достоевского Фридлендера, еще там кого-то, и кто из нас прав, рассудит время. А что касается экзистенциалистов… Что бы я за ними шел – этого-то не было. Когда я начинал работу о Достоевском – сначала курсовая, потом диплом, потом кандидатская, потом докторская, - я еще не знал работ экзистенциалистов. У меня метод такой: когда пишу, то никого не читаю. У меня на столе Достоевский – и никого больше. Но наши позиции во многом совпали.

- Во всяком случае я не шел за ними. Я абсолютно ни за кем не шел ни в одной своей работе. Когда я писал диссертацию, я обязан был кого-то просматривать, но сказать, что я глубоко изучал тогда литературу о Достоевском, не могу, и делал я это сознательно. А вот когда все это написал – первую книгу, вторую – и знал, что никогда больше о Достоевском писать не буду, тогда занялся литературой о Достоевском. Я потратил на это 10 лет и прочел все, что написано о Достоевском в России на русском языке с 17-го по 67-й год, включая статьи в районных газетах.

- У меня была задумана большая работа о достоевсковедении. Я хотел охватить период с момента выхода первого произведения и по сей день, но понял, что жизни на это не хватит, и выделил самый важный, с моей точки зрения, период, когда сильнее всего искажали Достоевского, когда достоевсковедение было детективом. У меня написана большая работа – 6-томная, в семи книгах, каждый том примерно по тысяче страниц на машинке. Она так и называется "Вокруг Достоевского. К характеристике времени". Вот там уже у меня разобраны все концепции. А что касается Кириллова, то мне почему-то очень нравится этот человек, и мне не кажется, что он несчастный.

- Согласен. Но отделившись от огромного куска жизни, он нашел что-то в этой жизни и выразил в теории и на практике. И мне кажется, что человек, который смог не только какие-то идеи предложить, но и провести их в жизнь… да еще эксперимент не какой-то там, а эксперимент, ставкой в котором явилась сама жизнь, - это человек, в конечном счете, счастливый. Хотя, как вы знаете, я на категорию счастья смотрю особо и когда говорю, что Кириллов – счастливый человек, хочу сказать, что сам я в его ситуации был бы счастлив.

- Кириллов для Достоевского не есть, конечно, последнее слово, только один из вариантов этого слова. Кириллов, Шатов, Верховенский – это ответвления от Николая Ставрогина. Я смотрю на Ставрогина несколько иначе, чем большинство исследователей. Они находят в нем в основном темное начало. А для меня Ставрогин, как и Свидригайлов, - символ сложности человека. Я испытываю к нему какую-то невольную симпатию. И в этом смысле встает вопрос об исповеди Ставрогина. Я и в книжке своей пишу – и за это меня много ругали, - что исповедь – самое ненужное, что есть в этом романе. Она взрывала роман изнутри, поскольку разрушала этого сложного человека: если он уголовник, то есть прост как репа, о какой сложности может идти речь?

- Мне сложно высказываться о людях, которые враждебно ко мне относятся. Когда у меня вышла первая книжка "Бунт или религия", первая рецензия – была как раз Игоря Волгина в "Вопросах философии". Но потом… Для меня наступили тогда тяжелые времена. Вообще на меня только дважды прямо выходили органы – это 70-й год и 76-й, когда меня фактически уже отовсюду гнали, но какой-то колпак над своей головой я чувствовал всегда. Потом, когда я защитил диссертацию (в 78-м году), мощная организация наложила на все это лапу, и мне сообщили, что вопрос никак не решается, диплом мне вручили только через год. Что делалось в течение этого года? Фридлендер вел свою работу по линии Института русской литературы, Василий Иванович Кулешов – как председатель экспертного совета ВАКа, Карякин делал самую грязную работу, порученную ему, в журналах… Я с Юрием Федоровичем был знаком раньше, и мне казалось, что мы единомышленники. Моя первая книга "Бунт или религия" написана человеком, который не принимал сталинизм, но в социализме, в марксизме, как таковом, особо-то не сомневался. Карякин тоже тогда был таким. Но я от этого быстро ушел, и "Три круга" написаны человеком, марксизм там и прочее не принимающим. А Юрий Федорович застрял тогда на том своем этапе, это теперь он стал быстро эволюционировать. Мне было удивительно то, что он тогда проделывал. После выхода в 79-м году моей книги "Три круга Достоевского", которую на одной из площадей Москвы расценили как антисоветскую, меня обложили, как волка, со всех сторон. Карякин написал рецензию и намерен был напечатать ее в "Коммунисте". Он объехал все редакции, которые хотели давать положительные рецензии, и стращал редакторов, что, мол, появится статья в "Коммунисте". А вы понимаете, что значила тогда статья в "Коммунисте"? Все испугались, и только журнал "Философские науки" дал положительный отзыв. В "Коммунисте" Карякин не напечатался, статья появилась в "Литературном обозрении". В фельетонном духе он излагал, что книгу написал невежда. Я к этим вещам-то привык, однако там был один пункт, что я беру чужое справа и слева и выдаю за свое. И приводится, положим, цитата из Бахтина – предложение, три точки, предложение, указана страница, потом цитата из меня – предложение, три точки, предложение, страница не указана. И во всех пяти случаях вот так. Что это все означало? Если посмотреть на эти предложения, там никакого заимствования нет, так, банальности. А вот многоточие означало пропуск в цитате. Но какой! У Бахтина берется первое предложение, а второе – через 53 строки. Берется у меня предложение, а второе через 18 – не строк, а страниц! Потому и нельзя указать страницы. Разоблачить этот монтаж мне не позволили – к печатному станку уже не допускали. Потом книгу обругала "Правда", и ее замолчали. Что до Карякина, то ныне, когда он из "детей ХХ съезда" перешел в большие демократы и отмежевался от марксизма, его сторонники пишут, что он громил мою книгу, поскольку она "вульгарно-марксистская". Хотя марксизма в ней вообще не было. А Игорь Волгин, как мне говорили, в этой кампании принимал определенное участие, и говорить мне о его книге сложно.

- Тут как бы несколько аспектов у этого вопроса. Это, конечно, огромная работа – тридцать томов. Вообще-то все это уже было издано, но так, вразброс: письма отдельно, статьи отдельно, записные книжки отдельно. Они собрали все вместе, и издание получилось хорошее, как издание текстов Достоевского. В этом смысле работу авторского коллектива можно только приветствовать, приветствовать и приветствовать. Но если говорить о комментариях – они, конечно, не те, что были в десятитомнике 56-57-го, они значительно лучше, но в осмыслении Достоевского они не поднялись до философского уровня. Того, что я называю "Третьим кругом", там практически  нет. Затем еще вот какой момент: фактически Фридлендер использовал это издание для саморекламы. Возьмите любой том, и в списке литературы, использованной в комментариях, везде найдете работу Фридлендера "Реализм Достоевского". Перечитайте эту книгу. Сегодня стыдно признаться, что ты автор этой работы. Фридлендеру, однако, не стыдно. Более того, комментаторы, излагая оценку того или иного произведения, всегда выдвигают Фридлендера на первое место – и доходят до парадоксов: положим, говорят, Фридлендер высказал то-то и то-то, а потом сноска, что это, оказывается, сказано было еще до Фридлендера. Фридлендер фактически создал подхалимствующее достоевсковедение. В достоевсковедении, не поклонившись Фридлендеру, стало трудно куда-то пробиться. Я навлек  их гнев и по той причине, что в "Трех кругах" абсолютно ни на кого не ссылался. Фридлендер шел всегда в ногу со временем, почему я и назвал его Ермиловым наших дней. Насколько власть позволяла истолковывать Достоевского, настолько он и истолковывал. Если Государственную премию рассматривать всерьез, то давать ее не за что. Ну а теперь другой аспект проблемы. Что такое Государственная премия? Что такое государство сегодня, и кто сегодня присуждает премии? Здесь можно перейти к оценке власти, которая у нас сейчас есть. Моя оценка здесь четкая и определенная: и сегодня получить что-то от этой власти – это позор огромнейший. Получить премию от того государства, которое сейчас существует, Фридлендер вполне достоин. И я думаю, что он с благодарностью ее примет.

(Ремизова М. Портрет на фоне Достоевского

*

***