Сергей Нечаев: "Катехизис революционера". Часть 4. Плимак Е.Г., Пантин И.К. о Нечаеве, 2000 г.

*

<…> Очерк двенадцатый. Российская революционная кружковщина. Стр. 181-192.

<…> Нечаев в России и Европе. Стр. 184-189.

Осенью 1868 года в среде петербургского студенчества, затронутого запретительными мерами министра просвещения обскуранта графа Д.А. Толстого, появился некто Сергей Нечаев, учитель закона божия приходского училища и вольнослушатель Петербургского университета. Это был "худенький, небольшого роста, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти молодой человек, с горячими глазами, с резкими жестами" [222]. На собраниях он выступал редко, студенческие мелкие заботы его мало интересовали. В голове у него складывался грандиозный план – создать в России могучую революционную организацию, в которой тесно связанные друг с другом "пятерки", сходились бы к единому "Комитету", во главе которого будет он, Сергей Нечаев. Эта тайная организация была нужна к февралю 1870 года, когда истекал девятилетний срок временнообязанных отношений между крестьянами и помещиками и крестьянство "должно было" подняться в "топоры".

В этом хилом теле таились громадная энергия, сила воли, настойчивость… и бесконечные ложь и интрига. Начинает Нечаев с создания вокруг своего имени героического революционного ореола. В начале 1869 года он инсценирует свой "арест" и "побег", а затем скрывается за границу. Оттуда он оповещает соратников о невиданном происшествии – своем "бегстве" из промерзлых стен Петропавловской крепости" [223]. Так Нечаев стал творить легенду о Нечаеве – во имя торжества "всесокрушающей революции", которую следовало вызвать "развитием" бед народа.

Русская революционная эмиграция в Европе должна была придать его имени ореол, необходимый для "руководящей роли" в России. Нечаев является к Бакунину и выдает себя за представителя "широкой" подпольной русской организации. Бакунин снабжает самозванца документом, удостоверяющим, что Нечаев является доверенным лицом Русского отдела "Всемирного революционного союза" (за этим фасадом скрывалась горстка анархистов из "Международного альянса социалистической демократии"). Для придания документу вящей убедительности на нем поставили порядковый № 2771 (!). Нечаев втерся в доверие и к Огареву; тот посвятил ему стихотворение "Студент".

За границей Нечаев закладывает и "теоретические" основы своей будущей деятельности в России. Совместно с Бакуниным он издает серию манифестов и № 1 листка "Народная расправа". В них провозглашался план всеобщего разрушения, прежде всего – государства с его "мишурно образованной сволочью"; проповедовался культ невежества (учиться революционному делу "по книгам" могут лишь "революционные бездельники"); превозносилось "дело Каракозова" и возводился поклеп на его "предшественников" – революционеров-"шестидесятников" (оказывается, они "сидели сложа руки"). Зато причислялись к "миру русской революции" "разбойники в лесах, городах, деревнях" и "разбойники, заключенные в бесчисленных острогах империи". "Яд, нож, петля и т.п., - провозглашали авторы манифестов, - революция все равно освещает" [224]. Эти шутовские манифесты печатались в Женеве, но на них красовались надписи "Imprime en Russie", "Gedruct in Russland" – отпечатано в России.

В Женеве Нечаев уже единолично разработал и организационное руководство будущего общества "Народная расправа" – пресловутый "Катехизис революционера", который даже Бакунину показался похожим на "катехизис абреков" [225]. Для "публики" "Катехизис" не предназначался (он был обнародован впервые на так называемом нечаевском процессе в России в 1871 году).

Если убрать из этого документа несколько фраз насчет грядущей "народной революции", "полнейшего освобождения и счастья народа", то перед нами останется не что иное, как квинтэссенция "нечаевщины" – псевдореволюционности, привносящей в освободительное движение принципы иезуитских уставов.

"Поганое общество" делилось автором на пять категорий. Первые "неотлагаемо" осуждались на смерть; вторым была временно "дарована" жизнь, дабы они "рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта"; третьих – "высокопоставленных скотов" – надлежало использовать для разных "предприятий", овладев их "грязными тайнами"; четвертых – "государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками" следовало "скомпрометировать донельзя" и их руками "мутить государство". Наконец, "праздно глаголющих в кружках и на бумаге" "доктринеров, конспираторов, революционеров" предписывалось толкать на заявления, "результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих"!

Полный антидемократизм прикрывался фразами о "доверии к личности". Но вот к чему оно сводилось: "Устраняются всякие вопросы от членов к организатору, не имеющие целью дело кружков подчиненных… Полная откровенность от членов к организатору лежит в основе успешного хода дела". Для возбуждения же их энергии организатор должен был "объяснять сущность дела в превратном (!) виде".

Провозглашалось далее: все "нежные, изнеживающие" чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны быть задавлены в "революционере". "Революционер" должен разорвать всякую связь с гражданским порядком, образованным миром, его законами, приличиями и нравственностью. "Он знает только одну науку – науку истребления и разрушения" [226].

Расцвет "нечаевщины" относится к лету – осени 1869 года, когда С. Нечаев с мандатом Бакунина и "катехизисом" в руках вернулся в Россию для организации "повсеместного" "беспощадного" истребления и разрушения. Сколачивая общество "Народной расправы", он осуществляет ряд мистификаций. В Москве он уверяет, что в Петербурге существует могущественная революционная организация, в Петербурге же, наоборот, расписывает силу московской организации. Дабы каждый член "Народной расправы" чувствовал на себе око и власть "Главного Комитета", он насаждает систему взаимного шпионажа, говорит о "последних инструкциях", полученных из-за границы, выдает подставных лиц за "инспекторов" мифического Комитета.

Методы С.Г. Нечаева не могли не вызвать сопротивления в среде молодежи. Уже во время студенческих волнений 1868-1869 годов против него выступали М.Ф. Негрескул и М.А. Натансон. Негрескул боролся с ним и за границей, рассказывая "всем и всякому, что Нечаев – шарлатан" [227]. А.И. Герцен предсказывал, что анархистско-бланкистские статьи наделают "страшных бед" (Г., ХХХ, кн. 1, 109). Наконец, против порядков в "Народной расправе" восстал студент Петровской земледельческой академии в Москве И.И. Иванов. Он решил выйти из общества и организовать свой кружок. Нечаеву он заявил: "Комитет всегда решает точь-в-точь так, как вы желаете" [228].

И здесь выявился второй лик "нечаевщины". Первый – это всеопутывающая ложь. Но когда ложь находится под угрозой разоблачения, остается единственный способ помешать этому – убийство. Нечаев объявляет Иванова предателем, которого надо "убрать". К тому же, рассчитывал он, убийство "сцементирует кровью" участников "Народной расправы". 21 ноября 1869 года несколько членов организации заманили Иванова в грот парка академии, где Нечаев застрелил его из пистолета. Труп утопили в близлежащем озере.

Итак, единственным "делом" Нечаева стало уголовное преступление. "Террор" был применен не к "извергам в блестящих мундирах, обрызганных народной кровью", а к честному революционеру.

После этого представитель "Всемирного революционного союза" поспешил скрыться за границу. В январе 1870 года он прибыл в Швейцарию. В № 2 "Народной расправы" он дает объяснения. Оказывается он, Нечаев, был снова пойман жандармами и снова бежал. Продолжая клеветать на Иванова, Нечаев уверяет, что убийство – результат "суровой логики истинных работников дела". Прибрав к своим рукам деньги из бахметьевского фонда, хранившиеся у дочери А.И. Герцена, он издает (снова втянув в свои дела Н.П. Огарева) сумасбродные прокламации, обращенные к дворянству, купечеству, мещанству, сельскому духовенству, пытается возобновить издание "Колокола", ратуя уже за сплочение "честных людей" для… избежания революции, плетет бесконечные интриги против соратников. Русские революционеры-эмигранты рвут с ним отношения.

Разрывая "интимно-политические" отношения с Нечаевым и все еще предлагая ему союз практический, Бакунин требует теперь "морализовать" и народ и его "генеральный штаб", то есть самих нечаевцев и бакунистов. "А Вы делаете совершенно противное, следуя иезуитской системе – бросает он упрек Нечаеву, - вы систематически убиваете в них всякое человеческое личное чувство… воспитываете в них ложь, недоверие, шпионство и доносы, рассчитывая гораздо больше на внешние путы, которыми вы их связали, чем на их внутреннюю доблесть".  Эти крайности "нечаевщины" Бакунин пытается исправлять системой "двойной морали": "ложь, хитрость, опутывание" и "насилие" в отношении к "врагам" и "правда, честность, доверие" между членами организации [229].

Эта "двойная мораль" лишь запутывала дело. Даже по отношению к врагам революционер должен стремиться свести до минимума насилие, обман, стремится использовать цивилизованные средства борьбы. К тому же в организациях типа нечаевской прохвосты-руководители объявляли "врагами" всех несогласных с ними; грань между "врагами" и друзьями произвольно стиралась, "насилие" выплескивалось и на "своих" ("сталинщина", к которой мы еще вернемся – грандиозный тому пример).

Но похождения Нечаева близились к закономерному финалу. Отвергнутый русской эмиграцией, он скитался некоторое время по Европе, пока один из царских агентов не выдал его швейцарской полиции. Та передала Нечаева в 1872 году царским властям. Он был судим как уголовник и заточен в Петропавловскую крепость.

Таковы вкратце обстоятельства нечаевской "эпопеи". Она воплотила в себе в самой уродливой форме слабость тогдашнего революционного движения. Разночинская среда дала российскому освободительному движению прекрасный человеческий материал – вспомним Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Но та же среда заражала это движение и своими отходами – плодами процессов деклассирования в русском обществе. Некоторые выходящие из этой среды протестующие элементы были склонны к авантюризму, беспринципны в убеждениях, проявляли неразборчивость в средствах, говоря о "народной революции" выпячивали в центр ее собственное "Я", испытывали ненависть ко всему, что было связано с культурой, наукой, образованием. "Развитые неизбежно эксплуатируют недоразвитых", наставлял Нечаев своих адептов. Мир знания и культуры ассоциировался у него с "цивилизованной сволочью"!

В странах с буржуазно-демократическим строем подобные элементы не уживались в рядах политических партий, с их принципами гласности, свободы обсуждения, они быстро "переваривались" партиями или отторгались от них. В мертвящих условиях абсолютистского строя этим элементам порой создавалось раздолье, иногда они становились и во главе движения, обрекая его в конечном счете на катастрофические неудачи.

Нечаев – это не кто иной, как классический тип иезуитизма и псевдореволюционности в революционной среде. Он требовал вырабатывать революционные характеры в борьбе и сам же превращал эту борьбу в авантюру, фарс, мистификацию, обман. Он клеймил софизмы "попов-профессоров" и тут же возводил невежество в культ. Он бичевал либеральные переливания из пустого в порожнее и вместе с ними топил социалистические идеи. Он призывал революционеров направлять к цели освобождения народные бунты и сам же сводил движение к разнузданной анархии. Он уверял, что выше всего ставит народ и этот же народ считал простым "мясом" для заговоров. Он говорил об освобождении общества от уз деспотизма и сам же создал в виде общества "Народной расправы" организацию, построенную на деспотизме, шпионаже, рабском подчинении ее членов главарю.

Фанатическая ненависть к царизму, проявленная Нечаевым в уголовном суде и в застенках Алексеевского равелина, где его сгноили за 10 лет (отсюда "не убегали"!), не может изменить сугубо отрицательной оценки "нечаевщины". За псевдореволюционным авантюризмом скрывалась контрреволюционная сущность его принципов и дел. То, что сеял Нечаев, как и в случае с Каракозовым, пожинала реакция. Стр. 184-189.

**

Зерна и плевелы. Стр. 189-192.

В июле – августе 1871 года в Петербурге происходит первый в России публичный политический процесс. Раскрыв убийство Иванова, власти арестовывают около 150 человек; 79 из них (пока что без самого "главаря") сели на скамью подсудимых. Имя Нечаева объявляется на процессе синонимом мировой революции. Он прибегал ко лжи и убийству, значит таковы принципы "Интернационалки", как именовала в те годы Международное Товарищество Рабочих русская реакционная печать. Дабы привлечь "благодетельное внимание публики" к процессу, министерство юстиции специально обеспечило в газетах печатание отчетов заседаний суда. Александр II собственноручно начертал на докладе управляющего министерством юстиции Эссена резолюцию: "Дай Бог!".

Как заявил прокурор Половцев, в деле "такого громадного явления" была прежде всего важна роль "предшествовавших явлений" [230]. "Нечаевщина" в документах обвинения объявлялась закономерным результатом проникших в Россию в начале 60-х годов "лжеучений коммунизма и социализма", нити от заговора были протянуты и к русской революционной эмиграции в Европе и к Интернационалу, не только к Каракозову, но и к Чернышевскому. Из факта убийства Иванова обвинители "выжали" все, что только могли: "Насилие над Ивановым и затем смерть его ясно убеждают, что члены общества не признают иного способа уничтожить мнимое или действительное препятствие к достижению своих целей, как только убийством" [231].

Прекрасную службу реакции сослужил и "Катехизис революционера". "Московские ведомости" Каткова писали: "Вы, господа, снимаете шляпу перед этою русской революцией… Но вот катехизис русского революционера… Послушаем, как русский революционер сам себя понимает. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийства и предательство… Жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма…" [232].

В "антинечаевскую кампанию" включилась западная пресса. В "Times" от 1 октября 1871 года появилась, в частности, передовая, где "нечаевщина" фигурировала как своеобразный национальный эталон методов Интернационала: "Русская программа… является в общем и целом программой любого заговора… Мы воистину должны благодарить  этих русских революционеров… за произведенную демонстрацию того, что является их (заговоров. – Авт.) естественной тенденцией и логическим выводом…".

Так или иначе, русская демократическая общественность держала в 1871 году трудный экзамен. Ей предстояло отделить зерна от плевел, революционные принципы – от их извращений. Но если некоторые соратники Нечаева не смогли отделить революционную правду от нечаевской лжи (Успенский и во время процесса считал необходимым убийство Иванова), то уже в первые дни процесса это сделала демократически настроенная защита подсудимых. В ходе процесса выяснилось, что на участие в убийстве Иванова Нечаев толкнул своих друзей помимо их воли и желания. Ни один из его соратников и понятия не имел о "Катехизисе революционера". Именно благородные черты членов организации: их честность, бескорыстие, готовность служить народу, с одной стороны, доказывала защита, и узурпация Нечаевым имени народной революции, с другой, объясняет факт непонятной, почти мистической власти Нечаева над товарищами. Служа ему, они искренно верили, что служат делу освобождения народа. Именно на светлых, высоких чувствах молодежи мастерски умел играть Нечаев.

"Этот страшный, роковой человек, где бы он ни останавливался, приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение… - говорил на процессе защитник Спасович. – Читались показания студента Енишерлова, который дошел до того, что подозревал, не был ли Нечаев сыщиком. Я далек от этой мысли, но должен сказать, что если бы сыщик с известной целью задался планом как можно больше изловить людей, то он, действительно не мог бы искуснее взяться за дело, чем взялся Нечаев". "Предшествующими защитниками… - заключил адвокат  Соколовский, - с Нечаева снят тот ореол, который окружал его – ореол революционера" [233]. Таков был главный итог процесса. Процесс постепенно превращался в обвинение самого самодержавного строя в России, стенограммы суда в газетах перестали печататься, краткая информация давалась все реже и реже. "…Образ мысли, лежащих в основе их (подсудимых. – Авт.) действий, - сокрушались "Московские ведомости" – не только не подвергся отрицанию, но даже прославлен" [234]. Орган Каткова не ошибся – провалившийся процесс донес до ищущей молодежи важные сведения о "проклятых вопросах". В большинстве случаев источники отмечают двойственное впечатление современников от процесса: их сочувствие и симпатии нечаевцам, их возмущение самим Нечаевым.

В.И. Засулич, О.В. Аптекман, И.С. Джабарди, Н.А. Чарушин, П.Л. Лавров, С.М. Степняк-Кравчинский, Светозар Маркович, Л.Г. Дейч и многие другие революционеры единодушно определяют "нечаевщину" как наглядный пример "отрицательного опыта", как попытку деморализовать движение и "отодвинуть его назад", как "дутую затею, построенную на обмане товарищей". Они подчеркивали контраст между Нечаевым и нечаевцами, заявляли, "что средством для распространения истины не может быть ложь", что нельзя "ни в коем случае строить организацию по типу нечаевской" – это обречет ее на гибель "если не от врага, то от собственного разложения" и т.п. [235].

Уже у современников Нечаева сложилось впечатление: "нечаевщина" – это порождение не революции, а самого старого строя. "Редакция "Вперед" с самого начала признавала, - писал П.Л. Лавров, - что истина и солидарность нового социального строя не может быть основана на лжи и лицемерии, на эксплуатации одних другими, на овечьем подчинении кружков нескольким руководителям. Ни один из его (журнала "Вперед" – Авт.) главных сотрудников никогда не отступал от убеждения что эта "отрыжка старого общества" не только безнравственна в деятеле нового, но подрывает самые начала, за которые борется социалистическая партия" [236].

Впоследствии, когда революции в России ХХ века охватят миллионные массы, - людей, во многом деклассированных мировой и гражданской войнами, какие-то элементы, схожие с "нечаевщиной", "бакунизмом", "ткачевизмом", могли воспроизводиться в широких масштабах, в том числе и в сверхцентрализованных партийно-государственных структурах, лишенных демократического контроля. Кстати, об опасности заражения нового движения старыми болезнями предупреждал не кто иной, как вождь Первого Интернационала Маркс: "Впрочем, в истории Интернационала повторяется то же самое, что всегда обнаруживается в истории. Устаревшее стремится восстановиться и упрочится в рамках вновь возникших форм" [237].

О гигантском зигзаге в советской истории – сползании диктатора Сталина "на позиции нечаевско-робеспьеровского терроризма, причем в наихудшем его варианте" – мы писали еще в 1989 году. В конце 1990-х годов мы обладаем данными о том, что сам диктатор вырос из недр царской охранки – тем самым "отрыжка старого общества" проявила себя в полном блеске при строительстве нового общества [238].

Но мы принципиально не приемлем такого "анализа" который попросту отождествляет разнокачественные явления в истории, выискивает прямое влияние шутовских нечаевских документов на Октябрь. Забыв про такие грандиозные явления как империалистическая бойня народов, аграрная революция в России, вызревание в ней революционной ситуации до и после "корниловщины", Е. Рудницкая издала в 1997 году под грифом Института российской истории РАН сборник документов и прокламаций под названием "Революционный радикализм в России. Век девятнадцатый", где утверждается следующее: "Катехизис революционера" подводил идейную и организационную основу под революцию-авантюру, порождающую деспотию и тоталитаризм. Морально все, что служит революции: прямая интерполяция принципа иезуитизма на дело социального прогресса ляжет в основу нравственной парадигмы русской революции"! В том же сборнике соавтор Рудницкой А.Ю. Минаков уверяет нас: "нечаевско-бакунистские агитационные кампании" и были той "лабораторией", в которой выращивались "зародыши тоталитарной идеологии и политики" большевиков [239]. Как легко, оказывается, можно объяснить генезис большевизма!

По поводу этих "открытий" мы можем сказать лишь одно: Евгения Львовна Рудницкая десятилетиями помогала "творить" всевдомарксистские концепции М.В. Нечкиной, ныне она подпирает своим "анализом" самые примитивные антимарксистские спекуляции. Стр. 189-192.

(Плимак Е.Г., Пантин И.К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ)

*

***