Досье. Достоевский Ф.М. Часть 12. В.И. Кулешов. Притча о "бесах". 1979 г.

*

<…> Притча о "бесах". Стр. 134-148.

"Бесы" (1870) – самый "скандальный" роман Достоевского. Роман – сатира, памфлет и трагедия. Достоевский еще добавлял: и роман-"предупреждение".

Сатиры в нем больше, чем в каком-либо другом произведении писателя.  Сатира – щедринского, гротескного типа, злая и беспощадная. Она касается "бесов" царского бюрократического режима: так именно выведен губернатор фон Лембке со своими флибустьерами-держимордами. Сатрапьими замашками, тупостью они толкают людей к пропасти, сеют "нигилизм" в стране, губят Россию. Таковы же "бесы" разложившегося дворянства, тщеславные ничтожества, не знающие, куда приткнуться в новых пореформенных условиях: запутавшийся в среде молодых людей старый селадон и острослов либерал Степан Трофимович Верховенский, его воспитанник, циник в убеждениях и плотских вожделениях, Ставрогин. И особенно отвратительны самоновейшие гуманисты и филантропы, "попечители" народа и прогресса – круг почитателей губернаторши Юлии Михайловны, устроители вечера в пользу провинциальных гувернанток и "литературной кадрили". Таков и избалованный славой, общественным "мерси", празднослов писатель Кармазинов, которому уже давно нечего сказать.

Форма провинциальной хроники рисует "историю одного города" с его "глуповскими" нравами (аналогия с Глуповым проводится в романе). Хроникер-рассказчик, воплощенная посредственность, многое преподносит как очевидец, как участник событий и "добросовестный" разносчик слухов и сплетен. Он и сбит с толку валом событий, и купается в них, как любой "глуповец". Недаром М. Горький просил обратить внимание исследователей на этот образ хроникера-рассказчика, он много значит в "Бесах" и еще недооценен в своей художественной функции. Провинциальная пошлость разрастается до символа всероссийской пошлости. Но эта сатира на общество – еще не главное в романе.

А главное в "Бесах" – памфлет на "нигилистов", "западников", давних врагов Достоевского. Роман задуман как осуществление евангельской притчи об исцелении бесноватых: "Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло". И эпиграф предпослан из стихотворения Пушкина: "Хоть убей, следа не видно. Сбились мы, что делать нам?" Так думал Достоевский о революционерах-"нечаевцах", об одной из организаций анархического типа 1860-1870-х годов и по ней мерил всех революционеров вообще. Они-то главные "бесы" и есть, сколько уже натворили сатанинских дел, и еще всю Россию загубят, дай им только волю. В этом и смысл романа-трагедии, романа-"предупреждения".

Беснование, болезнь безумия охватила Россию, именно ее средний "культурный слой" – интеллигенцию, которая не верит в свои силы и предается "европейничанию", находится в трагическом отрыве от народа. Болезнь эта обуяла их давно, "западники" породили "нечаевщину". Россия больна, ее крутят "бесы".

Естественно, такое истолкование революционного дела в России не могла принять демократическая критика, и на Достоевского обрушился целый град обвинений в клевете, пристрастии, в незнании дела, о котором пишет. Такие обвинения во многом были обоснованны. Достоевский действительно поступал несправедливо: по одному частному случаю, извращенный характер которого был тут же осужден демократической критикой, выводил заключение обо всем передовом движении. От "нечаевщины" отшатнулись лучшие люди России.

Достоевский жил за границей, когда русские газеты в конце 1869 года сообщили, что в Москве совершено политическое убийство. Группа молодых людей, революционеров-подпольщиков, которыми руководил С.Г. Нечаев (1847-1882), по заранее обдуманному плану расправилась с одним из участников их организации, студентом Ивановым; его заподозрили в измене и доносе на "нечаевцев". Труп Иванова был найден на окраине Москвы, в пруду Петровской земледельческой академии. Имя самого Нечаева появилось в газетах через месяц, когда началось следствие. В этом сенсационном акте Достоевский увидел как бы подтверждение своих давних укоризн "передовому" движению, что оно не брезгает никакими средствами, попрало нормы гуманности и подчинило себя голому расчету: "Цель оправдывает средства". В нечаевском деле писатель увидел типичное проявление всех недостатков "западничества", "нигилизма", отрыва от "почвы".

С.Г. Нечаев снискал себе в студенческих волнениях конца 60-х годов известность стойкого борца. Спасаясь от преследований правительства, он оказался за границей и там сблизился с эмигрантами М.А. Бакуниным и Н.П. Огаревым. К этому времени Бакунин был уже общепризнанным вождем международного анархизма, идеологом мелкобуржуазного индивидуализма; он призывал к отмене частной собственности и государства, к созданию федерации мелких производителей. Бакунин делал ставку на учащуюся молодежь, люмпен-пролетариев, крестьянство, проповедуя идеи стихийного бунта ("ничего не стоит поднять любую деревню"); руководящую роль в этом он отводил тайной организации революционеров. Через Нечаева Бакунин организовал в России тайное общество "Народная расправа" и выдал руководителю, Нечаеву, в 1869 году фиктивный документ, в котором значилось, что податель сего есть один из доверенных представителей "Русского отдела всемирного революционного союза". На самом деле такого "отдела" и "союза" не существовало. Нечаев, вернувшись в Россию осенью того же года, организовал в Москве несколько "пятерок", главным образом среди студентов Петровской земледельческой академии. После убийства Иванова он бежал за границу, оттуда следил за судом над своими сотоварищами, но был выдан швейцарским правительством, доставлен в Петербург, заключен в Петропавловскую крепость, где и умер через десять лет от цинготной болезни. Убийство Иванова по подозрению в измене – дьявольский, разработанный Нечаевым механизм круговой поруки возмутил всю передовую общественность.

Бакунин, сам ответственный за нечаевское дело, хотел помочь Нечаеву выйти из неприглядного положения, но потом отрекся от него. В составленном Нечаевым "Катехизисе революционера" главные мысли бакунинские: "Наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение". Кто же будет разрушать? Разбойники, нищие. С их миром, как "истинным и единственном" революционным в России, Нечаев призывал соединиться. Все общество делилось на тех, которых надо уничтожить, и на тех, кто должен уничтожить. И те и другие, в свою очередь, делились по категориям: "Поганое общество" состояло из тех, которых надо сразу истребить, и из тех, часть которых должна быть использована в борьбе до поры до времени, ибо она призвана разжечь ненависть к себе. Но и "наши" – разные: меньшинство, посвященное во все тайны, и большинство, используемое как слепое орудие. Была разработана иезуитская тактика, освящающая все средства борьбы: проникать во все сословия повсюду, во все поры правительственного механизма, в армию, в церковь, даже в Зимний дворец. И специально оговаривалось право убить сомневающегося или по подозрению в измене. Этим-то правом Нечаев и воспользовался… Девиз Нечаева: "Кто не за нас, тот против нас".

Как видим, в романе "Бесы" довольно точно воспроизводится идеология, тактика, сущность нечаевского общества и расправа с Ивановым (Шатовым).

Нечаевцев во время процесса осуждала не только правительственная и реакционная пресса, но и революционеры: народники Михайловский, Лопатин, Засулич. Осуждал их программу и действия еще до убийства Иванова эмигрант Герцен.

К. Маркс и Ф. Энгельс (при участии  П. Лафарга) критиковали в специальной брошюре Бакунина и Нечаева, их "инквизиторские приемы", проповедь политических убийств. Вожди I Интернационала Маркс и Энгельс осуждали "казарменный коммунизм" Нечаева, общие столовые и общие спальни, мелочную регламентацию всей жизни, деспотическое высшее руководство, некий безымянный и никому не известный "Наш комитет". Маркс и Энгельс повели непримиримую борьбу с Бакуниным и его приспешниками и изгнали их из I Интернационала. Маркс и Энгельс были против анархических "подлостей" тайной секты заговорщиков со скрытой диктатурой нескольких авантюристов. "Нечаевщину" Энгельс называл "грязной – и без сомнения, очень грязной – стороной русского движения". Маркс и Энгельс хотели, чтобы движение русских революционеров протекало на глазах и под контролем остальной революционной Европы. "Никому не пришлось так тяжело поплатиться за прежнюю замкнутость, как им самим. Если бы не эта замкнутость, - писал Ф. Энгельс, - их нельзя было бы годами так позорно дурачить, как это делали Бакунин и иже с ними".

"Нечаевщина" стало возможной на почве незрелости революционного движения в самодержавной стране. После ареста Чернышевского, смерти Добролюбова, Писарева движение было обезглавлено, утратило широкую цель – гибкую тактику. Поклонение личности Нечаева дезориентировало самых искренних деятелей, революционная дисциплина свелась к слежке друг за другом.

Все, что касалось нечаевщины, Достоевский изобразил верно. Но он захотел в "Бесах" до последнего слова "высказаться" по самому важному вопросу, "дать плетей" "западникам" и "нигилистам" чисто публицистически, только бы "погорячее", мало заботясь о "художественности" и о своей репутации: пусть она погибнет и противники нарекут его "ретроградом". Молчать уже, считал он, больше нельзя. Так рассуждал он сам в одном из писем.

В "Бесах" на первый план выступили как раз те эпизодические фигуры, которых мы раньше встречали в других романах. Лебезятников – в "Преступлении и наказании", компания Бурдовского в "Идиоте". Теперь они главные – Петр Верховенский и его компания. Их в России уже много, и они обещают заполонить ее всю.

Как и в "Преступлении и наказании", в основу этого романа положено некое "дело", акт насилия, который совершает группа, и "дело" проходит все стадии развития, подготовки, осуществления, что придает роману захватывающий драматический интерес.

Роман строится еще и на сопоставлении двух различных поколений: людей 40-х годов, наивных в своих чаяниях и никогда не думавших, что начатое ими движение "западничества" может превратиться в нечто одиозное, - таков Степан Трофимович Верховенский, и новых молодых людей 60-х годов, которые, по мнению Достоевского, довели до абсурда это "нигилистическое" движение, до аморализма и "политических убийств" – такова "пятерка": Петр Верховенский, Липутин, Виргинский, Шигалев, Лямшин. С Шатовым-то они расправятся в подозрении об измене, но только в подозрении, не больше…

Устанавливая исторические связи, Достоевский был в полной уверенности, что Белинский, Грановский и другие корифеи 40-х годов отшатнулись бы от этих людей, их дела отнюдь не есть осуществление прежних идеалов. Но в какой-то мере и корифеи 40-х годов в ответе перед историей за крайности движения. Тупик, в который оно зашло, по мнению Достоевского, есть настоящая "трагедия" России. Трагедия заключается именно в отрыве интеллигенции от родной "почвы", в забвении христианской морали. И тут уж Достоевский предъявил весь свой старый счет "нигилизму". Своих противников он рисует одной краской, сваливая в одну кучу все группировки и организации начинавшегося тогда в России массового разночинного движения и клеймя всех его участников названием "бесы".

Народник Н.К. Михайловский с сарказмом отвечал Достоевскому: "Вы не за тех бесов ухватились", губят Россию не революционеры, при всех их ошибках, а кровопийцы – эксплуататоры народа, заводчики, фабриканты, бюрократия.

Достоевский, конечно, знал это, но в "Бесах" его интересовало другое, "передовое" движение, его мораль, цели и средства.

Разберемся же в этом сложнейшем романе. Он целиком - памфлет, но написанный рукой художника; недаром роман продолжает жить и интересовать читателей. "Бесы" переиздаются как русский классический роман, хотя критика в свое время его осудила, и Горький, как мы знаем, в 1913 году протестовал против инсценировки его на сцене. Но в советское время, в 1928 году, Горький настаивал на его переиздании. Переиздан он и сейчас.

"Бесы", как всякий русский реалистический роман, характеризуется глубоким и страстным проникновением в социальные проблемы, широким охватом событий. Роман полон критического пафоса по отношению к тем, кто правит Россией. И этот пафос делает Достоевского мастером убийственной сатиры. Он внес свой важный вклад в обличительное направление русской литературы, против которого так неудачно восставал как публицист. Тут он сам художник-обличитель.

Административные лица, местные помещики и обыватели и есть та среда, в которой зреет лихо России, они-то и привели страну на край пропасти. Эта пропасть понимается как простое равнодушие ответственных лиц к судьбам страны, их тупость, рутина, невежество, ханжество, карьеризм, подхалимство, а иногда и усердие не по разуму. А по Достоевскому – еще и отвратительная лицемерная игра в либерализм, попущения в "духе времени". Вот это последнее – самоновейшее зло.

Пошлость обывателей "одного города" в "Бесах" – своеобразна, она пореформенного происхождения. Ее изображение – огромная удача Достоевского. Только Щедрин и Достоевский, разумеется каждый со своих позиций, умели клеймить празднословие, тщеславие русского либерала.

А либералами хотели быть все. В "Бесах" выведены завсегдатаи местного клуба дворян и чиновников с их председателем Гагановым. Тем самым Гагановым, который похвалялся: "Нет-с, меня не проведут за нос" и которого Ставрогин тут же взял двумя пальцами за нос и протянул по зале два-три шага…

Но особенная роль в последующих событиях выпала кружку Степана Трофимовича, собиравшемуся по два раза в неделю. "Патронессой" кружка была Варвара Петровна – мать Ставрогина. С мужем она не жила, и весь город знал о "странной" дружбе Степана Трофимовича и Варвары Петровны.

Но с некоторого времени первой дамой города становится новая губернаторша, Юлия Михайловна Лембке. Юлия Михайловна берет все в свои руки, влезает в дела мужа и выводит его "в люди". Шумными праздниками, филантропическими вечерами Юлия Михайловна ошеломила город. Ей мечталось отсюда сам Петербург удивить.

Тщеславная губернаторша хвастает тем, что ей удалось окружить себя передовыми молодыми людьми. В особенное доверие втирается к ней только что прибывший из-за границы Петр Верховенский. Он и с мужем ее, губернатором фон Лембке, то рассуждает как равный на вольные темы, о реформах, то поддакивает ему, то припугивает намеками, что он тайный агент и в Петербурге его знают и "проверили" после заграницы. Но потихоньку заискивает перед Лембке и выдает с головой своих же заговорщиков. Юлии Михайловне кажется, что она всех очаровала и дирижирует в городе всем. Горько же ей пришлось потом поплатиться за это.

Губернатор фон Лембке – истинный "продукт эпохи". Чего только в нем не отыщешь! В душе он даже добрый человек, служил тихо, дома занимался тем, что из бумаги полгода мастерил театр, кирку и даже написал какой-то бездарный роман. Выдвинувшись на высокий пост, он вкушает сладость положения и постепенно упускает бразды правления из рук. И вот взбунтовались "шпигулинские" ткачи, человек семьдесят, кто-то подговорил их. А это, оказывается, действовала все та же "пятерка" Верховенского. Тут Лембке-тихоня взрывается, как настоящий помпадур: он вспоминает о своем долге, о присяге.

Лембке прибыл на место бунта, и произошла сцена истинно щедринская. "Шапки долой! – проговорил он едва слышно и задыхаясь. – На колени! – взвизгнул он неожиданно для самого себя". "Флибустьеры? – провопил он еще визгливее и нелепее, и голос его пресекся…" "Розог!" В бунтари чуть не попал сам Степан Трофимович, спасибо, его знакомые вытащили из свалки; а то ревностный до восторженности пристав уже начинал было хватать его за шиворот. В суматохе для чего-то "отрапортовали" одну благородную даму, потом, также сгоряча, в городе сделали подписку для вспомоществования ей.

С плакатной броскостью рисует Достоевский жесты, мимику, позы начальника. При этом перебиваются два потока сведений о том, как все было на самом деле и чего не было. Но даже опровергаемое выглядит столь же правдоподобно, как и то, что утверждается взамен. Сумбур представлений и событий сдабривается глуповской сплетней. Слухи – это такая же реальность, как и шевеление бровями фон Лембке. Полицмейстер предпочел выждать появления "самого"… "Это вздор, что он прилетел на тройке во весь опор и еще с дрожек будто бы начал драться". Но вслед за опровержением мы узнаем, что Лембке действительно любил летать на дрожках; подымался во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень, и, "простирая правую руку в пространство, как на монументах, обозревал таким образом город". "Вздор тоже, что привезены были пожарные бочки с водой, из которых обливали народ". Просто-напросто городовой крикнул, что "никто сух из воды не выйдет". А потом из этого сделали "бочки", и они перешли в корреспонденции столичных газет. Да и сам возглас фон Лембке о "флибустьерах" – чистое недоразумение, никаких морских разбойников не было, в горячке он просто не расслышал, что фамилия его ревностного помощника пристава была Флибустьеров. Но эта сумятица пошлости творится всеми с усердием.

Достоевский создает образ Степана Трофимовича Верховенского, как честно заблудившегося в идеях барина-либерала сороковых годов, со своими привычками и избалованностью, острослова и труса. Отправляясь гулять в сад, он брал серьезного и модного историка Токвиля, а в кармане секретно нес "для души" томик бульварного Поль де Кока. В молодости он погрешил какой-то аллегорической поэмой и претерпел гонения, а тут еще пошли слухи в Петербурге, что отыскано какое-то общество молодых людей, человек тридцать, в котором переводили самого Фурье. Как видим, Достоевский прямо намекнул на "петрашевцев". По связи с ними и надо понимать настроения Степана Трофимовича. А когда случилась реформа, Степан Трофимович не вытерпел и даже крикнул "Ура!" и "даже сделал рукой какой-то жест, изображавший восторг". Он желал манифеста и трусил и чуть не бежал за границу, боясь мести мужиков. А когда все поутихло, с досадой рассуждал: мужиков мы ввели в моду, носились с ними, как с новооткрытой драгоценностью. "Мы надевали лавровые венки на вшивые головы", а что дала русская деревня за тысячу лет? Одного "Камаринского". Жил Степан Трофимович в губернии, не в ссылке, хотя принято было так думать, а он даже под присмотром полиции никогда не находился. Чувствовал себя Степан Трофимович оттесненным от больших дел, человеком несостоявшихся надежд. Бездельничал в дворянском клубе: "Э, погибай, Россия! – и он осанисто козырял с червей".

Трудные отношения у него сложились с сыном Петром, который после долгих скитаний пожаловал в родной город за наследством. Произошла встреча не просто двух разных поколений, но встреча-вражда сына с отцом, с циничным объяснением по поводу матери. До неприличия, не щадя ни разницы возрастов, ни кровных уз, Петр цедил сквозь зубы: "Я мать не виню; ты так ты, поляк так поляк, мне все равно…" Непристойные анекдоты про мать отец сам же рассказывал маленькому. До шестнадцати лет вовсе не знал сына, не истратил рубля на него за всю жизнь, а потом здесь ограбил. Может быть, и была часть правды в этих укорах отцу, но уж слишком развязно они были сказаны. "Проклинаю тебя отсель моим именем", но Петра нимало не проняло отцовское проклятие. Он бросает на ходу: "Ну, прощай, старина, никогда не приду к тебе больше".

Разбитый во всех своих благих надеждах, сокрушенный всем происшедшим в городе, где в самых грязных делах оказался замешанным прежде всего его сын, Степан Трофимович в конце романа бредет по дорогам, на которых, как видно, суждено ему умереть. И все в романе, добро и зло, изображено в прямом отсчете от этого образа "либерала-нигилиста" 40-х годов, некогда стоявшего "перед отчизною" "воплощенной укоризною" за ее грехи (тут Достоевский цитирует известный иронический стих из "Медвежьей охоты" Некрасова). А на деле он породил современный "нигилизм", неверие в идеалы добра, разнузданное "беснование" демагогически настроенных политиканов, самозваных благодетелей человечества.

Роман-памфлет долго не удавался Достоевскому. Пятнадцать листов было уже написано, а он чувствовал, что "мельчит", нет обобщений, фона, нет, стало быть, и причины  явлений. Достоевский сжег эти пятнадцать листов и начал роман снова. По-своему у него было и брезгливое отношение к предмету: Петр Верховенский и его компания не соблазнили бы его писать о них, эти "жалкие уродства" не стоят литературы. Петр Верховенский, к удивлению писателя, выходил поначалу даже лицом комическим, мелочно претенциозным.

Со временем Достоевский почувствовал, что заговор Петра Верховенского только "аксессуар", обстановка для действия другого лица, которое оказывалось самым главным. Это лицо – Николай Ставрогин. Мрачный злодей и жертва, он-то и вырисовывался как истинно трагическое явление русской жизни. Типично русское лицо, утратившее связь с "почвой", народом. Ставрогин получил воспитание дома, под началом специально приглашенного для этого друга его матери Степана Трофимовича Верховенского. Степан Трофимович и напичкал его голову своими понятиями о гражданском долге и пробудил склонность к философствованию.

Мать, Варвара Петровна, души не чаяла в своем "принце Гарри", как прозвали Николая Ставрогина домашние; он кутил, подобно принцу в хронике Шекспира "Король Генрих IV", и была надежда, что с возрастом все уймется и все пройдет. Желание Достоевского подробно обосновать эту фигуру привело к открытию ее связующей роли в романе между миром "нигилистов" и миром повседневной пошлости, посреди которой Ставрогин родился и с которым не прочь заключить мировую.

Первая стадия его развития – чистейший атеизм, попрание веры, морали, приличий. Внешнее его благообразие находится в вопиющем контрасте с его внутренней грязью. Окончив лицей, он служил в гвардии, кутил, прожигал жизнь, давил рысаками людей, имел две дуэли, за убийство был разжалован в солдаты, потом выслужился, получил крестик в 63-м году – намек на подавление Польши. Словом, "зверь выпустил свои когти". К этому времени относятся его главные преступления: он опозорил маленькую девочку Матрешу и довел ее до петли, обесчестил сестру Шатова Дашу, имел связь с его женой, в насмешку обвенчался с хромоножкой Марьей Лебядкиной.

Но Ставрогин был еще и "премудрым змием", теоретиком своего аморализма и безверия, "прелюбодеем мысли". Он толкнул инженера Кириллова на путь безбожия, и тот стал экспериментировать над собой, закалять силу воли, чтобы актом самоубийства заявить гордыню человека, выход в "царство полной свободы". Мы видим, как тут до конца доведена идея Ипполита Терентьева. Ставрогин толкнул и Шатова на тот же путь, но Шатов вскоре отошел от неверия и стал развивать "славянофильские" идеи смирения, жизнь на общинных началах. Воспламеняя в других энтузиазм, Ставрогин "сквозь кровавые слезы" смеялся над ними, особенно над Шатовым. Со всем цинизмом он признается Шатову, своему ученику, что глумился над ним, сам не верил в то, что проповедовал. Шатов дает пощечину Ставрогину, а этот завзятый дуэлянт не отвечает на нее, потому что знает свою вину.

С Петром Верховенским Ставрогина роднит цинизм, маскировка гнусных целей; только бы "дело" шло. Самоубийство Кириллова пригодилось, чтобы скрыть следы убийства Шатова: Кириллов все взял на себя и записку под диктовку оставил. Ставрогин подкупает бывшего крепостного Степана Трофимовича, беглого Федьку-каторжника – будущего бунтаря и поджигателя, косвенно толкая его на убийство Лебядкиных и поджог их дома; нужно было убрать Хромоножку, которая мешала новой женитьбе. Эта возня с темным миром роднит Ставрогина с проделками мрачной "пятерки" Петра Верховенского.

Но Ставрогин сложен, происходит внутренняя эволюция его взглядов, всякий раз неоднозначных. В нем не утрачены остатки благородства: не все мерзости "пятерки", ее "глумительные кощунства" он принимает.

В самом преступном "деле" "пятерки" Ставрогин не участвует; он ненавидит Петра Верховенского за его циничную беспринципность, предупреждает Шатова о готовящемся его убийстве. Ставрогин, безусловно, искренен в признаниях о том, что его взгляды всегда были "недоконченными", и, имея дар зажигать других, он сам часто оставался скептиком и не был тверд в убеждениях. Ставрогин ходит к своих духовным чадам, Кириллову и Шатову, чтобы занять у них самих веру в идеалы. Шатов возвращает ему некоторые его же слова, прибавляя к ним свои. Он слушает Шатова, его доказательства, что человечество не может жить без бога, что атеист не может быть русским, что народом-богоносцем является русский народ. Ставрогин слушает Шатова с вниманием, и даже тогда, когда Шатов клеймит его атеизм, его барское незнание простого народа.

Достоевским намечалось возрождение Ставрогин. К сожалению, была выброшена издателем Катковым глава "У Тихона", в которой Ставрогин исповедуется старцу в своем мучающем его всю жизнь грехе с девочкой, грозящей ему с того света маленьким кулачком. Ставрогин хотел бы всенародно покаяться и исправиться. Изъятие этой главы из романа внесло незавершенность в образ Ставрогина.  Впрочем, исповедь Ставрогина была отвергнута самим Тихоном, как неискренняя. "Проклятый психолог", - в ярости бросает Ставрогин реплику, убегая от Тихона. Да, Ставрогин во всем сложнее, чем кажется.

Но и тот Ставрогин, каким мы его знаем, без главы "У Тихона"(сохранившейся в двух редакциях), все же несет в себе трагизм и обреченность. Он все равно должен был покончить самоубийством. Он не захотел стать послушником в монастыре, предпочел остаться в миру. Истины он не нашел в жизни. Он остался межеумкой, обремененным преступлениями. На все страдания и радости он смотрел, только соотнося их с своими интересами, он играл чужими судьбами. Он мечтал уехать в Швейцарию, стать гражданином кантона Ури, и Дашу Шатову звал к себе в "сиделки". "Двуногих тварей миллионы" для него лишь "средство" к утверждению самого себя.

В "Записных тетрадях" Достоевского есть пометка: "Итак, весь пафос романа в князе (Ставрогине. – В.К.), он герой. Все остальное движется около него, как в калейдоскопе": "Все заключается в характере Ставрогина. Ставрогин – всё".

Достоевский не случайно поставил Ставрогина в центр романа. В нем сходится наибольшее количество интриг и идей, он промежуточная ступень между двумя поколениями, наиболее яркое обоснование появления "бесов" и трагизма отрыва от родной "почвы". Другие герои этот отрыв чувствуют меньше, они беззаботнее.

Самый разнузданный вариант своеволия – Петр Верховенский, его "пятерка". Верховенский цинично, нараспашку, не раз объявляет Ставрогину: "Я мошенник, а не социалист…" Но эта откровенность призвана только затемнить дело, внести тон запанибратства и припугнуть "наших", заставить не доходить до корней своим умом и приняться за "черновую работу", полагая, что у их главаря все уже обдумано.

Мошенник, честолюбец, привыкший "генеральствовать", Петр Верховенский торопит события: "В мае начнется, а в октябре кончится". Он развивал эту идею Ставрогину. Ставрогин не утерпел и спросил: "А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?" Верховенский ответил: "Нет, покамест не из высшей полиции". Главное для Верховенского – прижать всех "наших", всех: "Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать". Убийство Шатова и нужно было для этой "спайки".

В его "пятерке" был Шигалев, который развил целую теорию, пародию на сенсимонизм, фурьеризм, на мечту о будущей гармонии. Суждения самых разных героев в "Бесах" ведут к циничной "шигалевщине". С кем и как ее, гармонию, демократию, делать в этой "стране тщеславных нищих" (Кармазинов). Самые "передовые" заражены недугом подозрительности: "Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве" (из разговора Ставрогина с Шатовым). Шигалеву ничего не стоит в этой атмосфере строить свою теорию подчинения большинства корыстным планам самозванных преобразователей. Он предвидит даже радующий его результат, как подчинить себе "народ-богоносец". Он доказывал, как в будущем демократия должна переродиться в тиранию: "Чернь, убегая от дыма рабства, полагаемого людьми свободными, попадает в огонь рабов, служащих деспотизму, и вместо той излишней и необузданной свободы подчиняется тягчайшему и самому горькому рабству". От Платона Шигалев ведет свою теорию, его цитирует.

Петр Верховенский, не отличавшийся интеллектом, слепо подхватил "шигалевщину", стал доводить ее до практических деяний. Он поучал свою "пятерку", развращал и подвигал на дела: "пустим смуту", "проникнем в самый народ", везде будут наши: учитель, смеющийся с детьми над их богом, "уже наш", "адвокат, защищающий образованного убийцу", - "наш", "администраторы, литераторы – о, наших много". "Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". "О, дайте взрасти поколению!.. Одно-два поколения разврата, и хватит, а тут еще "свеженькой кровушки", чтоб народ "попривык". Кровушка Шатова и пригодилась. Петр Верховенский связал всех круговой порукой в ту "многотрудную ночь" и пророчил: еще убрать несколько тысяч Шатовых, и Русь очиститься от предателей и будет готова к мятежу. Кровь для него – водица, пролить ее ему ничего не стоит.

Что же Петр Верховенский готовит России? Он с вдохновением излагает Шигалева (и эти страницы напоминают убийственные сатиры Щедрина на "порядок", замышлявшийся Угрюм-Бурчеевым): "…каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, и все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство".

Должен быть принижен уровень образования, не надо высших способностей: "высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами". Цицерону надо отрезать язык, Копернику выколоть глаза, Шекспира побить каменьями. "Рабы должны быть равны". Вот "шигалевщина", вот программа Петра Верховенского.

Это казарменное устройство далеко было от подлинных идеалов социалистического будущего, о котором мечтали лучшие умы России. Вспомним четвертый сон Веры Павловны в "Что делать?" Чернышевского. И сам Достоевский мечтал о будущем, и эти мечты выразил в "Сне смешного человека". Рассказывает также свой сон о будущем и Версилов в романе "Подросток". Достоевский знал, что социализм – "это страстная вера". Но он не видел "лучезарности" в нарисованной Петром Верховенским картине, в том,  какими средствами "пятерка" собиралась достичь цели.

Некоторые исследователи не считают "Бесы" памфлетом, указывают на многие другие его стороны: на сатирический анализ общественных недугов, на доминирующую роль образа Ставрогина. Но памфлетность угадывается в самом заглавии романа, и образ Ставрогина имеет косвенное отношение к главному сюжетному "делу", к убийству Шатова. Здесь есть выпад против революционеров, окарикатуренных донельзя. Частный факт "нечаевщины" автор возвел в "норму" для оценки деятельности русских революционеров.

Достоевский отвлеченно подошел к вопросу о пролитии крови, о жертве и самопожертвовании. Он не видит, что царское правительство каждый день прибегает к насилиям и крови, иногда только по "подозрению в мыслях" (таково "дело петрашевцев" – "заговор идей"), по чистому произволу.

Достоевский не задумывается над тем, что революция знает и самопожертвование одного человека ради общей цели. Позднее Плеханов в статье "К психологии рабочего движения" в связи с пьесой М. Горького "Враги" (1907) показал, как могут соотноситься частная судьба и общая цель в революционном деле. Но и прежние этапы освободительного движения знали самопожертвование ради общей цели. Вспомним стихи Рылеева из "Наливайко": "Я знаю, что погибель ждет того, кто первый восстает против гонителей свободы". В "Бесах" Достоевский печется о личности отвлеченно, вне общего дела. Кроме того, могут быть не только подозрения в измене, но и измена. Как быть в таких случаях? Может ли революция, защищая себя, судить изменников и наказывать их? Этот вопрос, не раз встававший в истории человечества, Достоевский обходит вовсе.

Достоевский по-своему понимал сущность "общего дела". Для него оно заключалось не в революции, а в торжестве христианской нравственности как основы народной жизни и вообще всечеловеческой жизни. Только на этой основе, отрицая революционный путь вообще, Достоевский испытывал интерес к людям подвига, смелого дерзания и даже в характере Каракозова, в готовности к подвигу усматривал коренную русскую национальную черту. Об этом он оставил запись в материалах к "Бесам". В "Дневнике писателя" он высоко оценивал самопожертвенность русских, принявших участие в национально-освободительной войне болгар против турок. Привлекали его герои-раскольники, самосожженцы, народные мученики. Он хотел бы видеть в передовом движении не честолюбцев и ничтожеств типа Верховенских и Липутиных, а настоящих подвижников, как Аввакум, Алеша Карамазов. Достоевский даже считал, что для праведной жизни необходимо пройти этап мученичества, подвижничества, героических усилий.

Несмотря на его памфлетность, в целом значение романа "Бесы" – в твердом отстаивании неразрывности стремлений к будущему и гуманизма. Достоевский выступил против вульгарного тезиса: "Цель оправдывает средства" или "Человек-штифтик". Передовое движение должно быть образцом человечности, соединением политических и этических начал. В этом непреходящая, огромная привлекательная сила романа.

"Бесы" – роман-"предупреждение", он пронизан стремлением к прогрессу, направлен против мелкобуржуазного анархизма, культа силы, эгоизма, демагогии, всей псевдореволюционности, которая глубоко враждебна подлинным целям человечества. Стр. 134-148.

(Кулешов В.И. Притча о "бесах"

*

***