Поиск по сайту
Перейти к контенту

Главное меню:

Досье. Достоевский Ф.М. Часть 5. Ермилов В.В. о "Бесах" Достоевского, 1956 г.

Авторы - статьи > Борисов Вячеслав

Автор: Вячеслав Борисов
Написано: 16.12.2020

Опубликовано: 17.12.2020



Владимир Ермилов
Ф.М. Достоевский
// Москва; Гос. изд. художественной литературы, 1956, 280 с. Тираж 85 000 экз. Подп. к печати 26.12.1955 г. Стр. 5, 24-25, 210-217, 278-280.
Автор: Ермилов Владимир Владимирович.
* Подг. к печати: 15 декабря 2020 г. www.криминальныйсаратов.рф. Вяч. Борисов.
*
<…> Введение. Стр. 5-29.
Великий русский писатель, о котором Горький сказал, что по силе художественной изобразительности его талант может быть равен только Шекспиру, Ф.М. Достоевский выразил своим творчеством безмерность страданий униженного и оскорбленного человечества в эксплуататорском обществе и безмерную боль за эти страдания. И, вместе с тем, он яростно сражался против каких бы то ни было поисков реальных путей борьбы за освобождение человечества от унижения и оскорбления. Стр. 5.
<…> Вымученный фанатизм реакционного проповедничества настолько ослеплял и оглушал порою Достоевского-художника, что, видимо, мешал ему чувствовать фальшь деревянных или ангельски-фарфоровых кукол, которых он иной раз выпускал из своей мастерской художника. Более того: он сознательно готов был в некоторых случаях отойти от требований художественности во имя реакционной тенденции. Приступая к "Бесам", он прямо заявлял, что его меньше всего интересует в этом романе художественность, он хочет только "идейно" высказаться, хотя бы в ущерб художественности. Он, конечно, был далек от понимания смысла этого своего фактического признания несовместимости истинной художественности с защитой реакции.
И в самом деле, в числе персонажей романа "Бесы" есть просто марионетки, как Кириллов и Шатов, эти деревянные резные коньки с взвихренными полемически друг против друга сердитыми гривками цитат из прямо противоположных рассуждений господина Ставрогина. Эти персонажи были изготовлены по удивительно наивному для большого художника рассудочному рецепту. Раздвоенный Ставрогин разделен на две противоположные "идеологические" половинки, одну из которых представляет Шатов, а другую Кириллов. Две фигуры возникли отвлеченным, ложноидеологическим путем, имеющим мало общего с живой индивидуальной психологией. Стр. 24-25.
<…> Достоевский оказывался способным жертвовать художественностью – порою сознательно, а иногда и не отдавая себе в этом ясного отчета. Это было всегда непосредственно связано с реакционно-тенденциозными отступлениями от пафоса правды жизни.
Могучая художественная сила Достоевского ослабляла его субъективизм.
Нельзя не согласиться с правильной самой по себе и энергически выраженной Достоевским мыслью о тенденциозности искусства:
"В поэзии нужна страсть, нужна ваша идея и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличное же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное – ничего и не значит. Такая художественность нелепа: простой, но чуть-чуть наблюдательный взгляд гораздо более заметит в действительности" *.
* ЦГАЛИ, Фонд Ф.М. Достоевского, № ½, стр. 167.
Эти положения, вскрывающие всю бессмысленную ненужность объективистского описательства, нуждаются лишь в одной поправке: они верны только в применении к передовой, правдивой, жизненной идее и тенденции. Только тогда идея и образ являются единым целым. Стр. 25.
**
<…> "Бесы". Стр. 210-217.
"Бесы" резко отличаются от главных, реалистических произведений Достоевского уже тем, что в них совершенно отсутствует тема, которая и дает главную жизненную силу творчеству писателя: страдания обездоленных людей. В "Бесах" совсем нет образов униженных и оскорбленных. Здесь существует только та расстановка сил, какая была во "втором романе" романа "Идиот": общество и "нигилисты". В "Бесах" автор всецело стоит на позиции защиты дворянско-буржуазного общества. Он высмеивает администрацию, губернские власти, все общество за снисходительность, за потачку "либеральным" идеям. Издеваясь над недавними "либеральными" увлечениями шестидесятых годов, повествователь, от имени которого ведется рассказ, очень часто говорит таким языком, словно и в самом деле пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили. Вот, например, как он благонравно возмущается либеральным поветрием недавнего времени: "Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, я думаю, не знает – разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы… бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, - все это вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшим нашим дамским обществом".
Тут и лакейское остроумие, лакейское презрение к демократическим, самостоятельно мыслящим элементам общества, тут и лакейское почтительное изумление, священный ужас: подумать только, над кем же взяла верх вся эта демократическая, "нигилистическая" голь?! Над почтенными сановниками, над клубом! Над столпами общества!
Конечно, автор и повествователь не одно и то же. Но автор нигде и ни в чем не поправляет повествователя, не вносит никаких, даже незначительных оттенков, которые могли бы хоть немного отграничить его позицию от позиции повествователя. Да он и не может сделать это, потому что действует неумолимая логика социальной расстановки сил, противопоставление "общества" – "нигилистам".
Главный герой "Бесов" принадлежит к тому типу, вариантами которого являются герой "Записок из подполья" и Свидригайлов; образы этого типа у Достоевского выражают одну и ту же тему: цивилизация вырабатывает в человеке лишь "многосторонность ощущений" – и ничего больше. В "Бесах" Достоевский выступает уже в качестве прямого церковника, стремясь доказать на примере Ставрогина и других мерзавцев своей жизни, что безбожие неизбежно ведет к утере нравственности, к полной утрате всех критериев добра и зла. У Ставрогина атрофировано чувство отвращения к грязи, "дух" его одинаково замирает от восторга и перед мерзостью и перед великодушием. Он экспериментирует над собою для того, чтобы увидеть, до какой же степени гнусности и преступления может он дойти, и убеждается в том, что его возможности в этом отношении безграничны. Если и осталось что-нибудь живое в нем, то это только страх перед безграничностью своих возможностей в области преступления да отвращение к себе. Он справедливо считает себя подлым насекомым, которое нужно смести с лица земли. Для таких, как Ставрогин, самоубийство – единственное доказательство того, что при жизни они еще не совсем разложились.
Автору очень хотелось бы, конечно, представить Ставрогина "нигилистом", он даже делает его – правда, лишь в прошлом – каким-то дилетантским эпизодическим участником, от нечего делать, каких-то загадочных "центров", - но пойти на что-нибудь более решительное в этом направлении автор все же не решается. Слишком дико было, даже при крайнем субъективистском произволе, всерьез настаивать на участии Ставрогина в революционном движении. Автор подчеркивает, что Ставрогин – барич, начисто оторванный от народа, от страны, от всего человечества отщепенец. От страшной скуки и пустоты, а также в целях своего специфического экспериментаторства он участвует в гнусных садистских кружках, где такие же опустошенные подлецы, как он, грязно обижают детей; он связывается с уголовным миром, с подонками Петербурга, пропойцами, шутами вроде Лебядкина, убийцами. Пытаясь хоть куда-нибудь уйти от своей пустоты, Ставрогин всегда оказывается лицом к лицу с нею, потому что у него нет ни идеи, во имя которой он мог бы жить, ни живых связей с людьми.
Каковы бы ни были субъективные цели, руководившие Достоевским при создании образа Ставрогина, какую бы реакционную фальшивую тенденцию он ни пытался вложить в созданный им образ, писатель несомненно отразил объективную социальную реальность. Ставрогин – продукт распада, гниения барства в переломную эпоху. Новое в таких фигурах смертельно гниющего барства, выведенных Достоевским, как Свидригайлов, Ставрогин, - это их беспокойство, смятение, вызванное кризисной эпохой, когда зашатались все старые авторитарные скрепы. Ставрогину жутко оттого, что в его "душе" нет никаких моральных норм – хоть шаром покати! Именно в этом и заключается объективный смысл того, что Ставрогина "всю жизнь бог мучил". Является ли религия надежной скрепой? Или всему суждено расшататься, расползтись в разные стороны? Ведь таким явлением социального распада, морального нигилизма, эгоцентристам типа Ставрогина всегда кажется, что если они гибнут, расщепляются, расползаются, то и весь мир гибнет, расползается вместе с ними.
Достоевский заставлял себя верить в бога, как Шатов. Но вероятно, что мысль о невозможности для человечества жить без бога вызывала в нем самом усмешку. Верховенский рассказывает Ставрогину, что некий капитан, наслушавшись атеистических разговоров, потрясенный в высшей степени, воскликнул: "Если бога нет, - какой я капитан?" – "Довольно цельную мысль выразил", - издевается Ставрогин. Так пародировать самую "святую" свою идею вряд ли возможно, если она действительно является святой для ее пропагандиста. Ведь идея Достоевского и сводилась к этому: "Если бога нет – какой я человек?" Подобные этому пародийные мотивы звучали и в других произведениях Достоевского. В романе "Идиот" наемный кулачный боец Келлер рассказывает князю Мышкину, что он воровал единственно по причине утраты веры во всевышнего. В записях к "Двойнику" Голядкину снится сон об упразднении веры в бога. Все бьют друг друга прямо на улицах. Вряд ли все это можно понять иначе, чем иронию Достоевского над собственной проповедью… И все же лишь в этой фальшивой проповеди видел он спасение от ставрогинщины и свидригайловщины.
Ставрогин по натуре своей провокатор. И действительно, если подобных господ и прибивает каким-нибудь ветром к участию – не в революционном движении, а в различных извращениях революционного движения, - то они обычно становятся провокаторами.
Еще в записях к "Двойнику" мы встречаемся с догадкой Достоевского о том, что раздвоенность связана с возможностью предательства. В числе неосуществившихся замыслов писателя был и такой: Голядкин-старший предупреждает Петрашевского, что Голядкин-младший донесет на него полиции. В ответ на удивление Петрашевского Голядкин объясняет: нас ведь двое. Петрашевский говорит ему, что именно он, г. Голядкин-старший, и донесет.
Но бедного г. Голядкина Достоевский не решился отягчить еще и таким грузом! Это увело бы образ уже совершенно в сторону от возможности какого бы то ни было читательского сочувствия к жалкому г. Голядкину.
Ставрогина же щадить было нечего! В его лице мы видим не жертву, а палача. Правда, он мучается тем, что потерял способность нравственно мучиться. Конечно, существуют такие отбросы человечества, у которых нет способности даже и к подобным угрызениям совести. Есть негодяи мучающиеся и есть негодяи не мучающиеся. Вряд ли тут уместен вопрос – кто лучше.
Полная расщепленность Ставрогина связывается с его натурой провокатора. Кириллова и Шатова он "воспитывает" в "идеях", прямо противоположных одна другой. Его неудержимо тянет к предательству, он дает провокаторские советы Лебядкину, вдохновляя его на донос, Федьке-каторжному и т.д. Характерное свойство романа: насыщенность намеками на связи изображаемых "нигилистов" с политической полицией. Друг о друге они то и дело говорят как о шпионах или возможных шпионах. Петр Верховенский, например, прямо заявляет: "Липутин – фурьерист, при большой наклонности  к полицейским делам…" Ставрогина все считают шпионом. Между Ставрогиным и Петром Верховенским , совершенно не стесняющимися в общении друг с другом, происходит такой, вполне доверительный разговор:
"- А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?
- Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает.
- Понимаю, да ведь мы у себя.
- Нет, покамест не из высшей полиции".
Тут все характерно: и полное убеждение Ставрогина, интимно знающего Петра Верховенского, что тот вполне может быть агентом-провокатором; и далеко не категоричное отрицание Петром Верховенским этой возможности; он скорее подтверждает ее своим заявлением о том, что такие вопросы не задаются, когда допускается их серьезность, и своим ответом, что он пока не из высшей полиции.
Автор как будто сознательно сам подрывает все основы своего противореволюционного политического памфлета, намекая на возможность связи главных героев романа с провокацией и шпионажем. Достоевский подчеркивает враждебность Ставрогина и Петра Верховенского социализму. Петр Верховенский заявляет Ставрогину: "Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!" И когда, послушав его "теорию", которая в самом деле является теорией политического бандитизма и авантюризма, Ставрогин спрашивает: "…вы стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?", - Верховенский подтверждает:
"Мошенник, мошенник… Ну, что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес…"
Что же остается от памфлета против революционеров, социалистов?
Сущность "теории", излагаемой Петром Верховенским, выслушав которую Ставрогин и пришел к окончательному выводу о том, что Верховенский никакой не социалист, а всего-навсего политический авантюрист, - заключается в том, что человечество делится на "господ" и безликое стадо рабов. Ставрогин должен стать загадочным, окруженным ореолом таинственности, красавцем-богом, истинным предводителем, а Верховенский – верной опорой гордого, как бог, властителя. Верховенский восторженно присоединяется к "теории", систематически изложенной человеком с толстыми и длинными ушами, Шигалевым. Шигалевщина – суть сумасшедших мечтаний Петра Верховенского. Шигалев предлагает "в виде конечного разрешения вопроса разделение человечества на две неравные части: одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и превратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности". Петр Верховенский восторженно развивает идеи Шигалева: "Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов… Цицерону отрезывается язык, Копернику  выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями, вот шигалевщина!"
Шигалевщина по своей реальной сути представляет собою истину самой черной реакции. "Теория" Шигалева ничем не отличается от крепостного фаланстера Угрюм-Бурчеева, который тоже сочинил свою "утопию" – "систематический бред" о "всеобщем равенстве перед шпицрутеном", отстаивая безусловное послушание и насаждение шпионажа в каждом доме – "поселенной единице". Всякий реакционный политический режим представляет собою в той или другой мере угрюм-бурчеевщину. Угрюм-бурчеевщина – истина шигалевщины.
Разделение человечества на сверхчеловеков и стадо, проповедовавшееся Ницше, легло в основу фашизма. В сущности тоталитаризм является логическим выводом из буржуазного индивидуализма; тоталитарный режим есть не что иное, как абсолютная свобода для "касты господ", "сверхчеловеков", "высших индивидуалистов" господствовать над подавляющим большинством человечества. Это и есть противоречие Шигалева: он говорит, что исходит в своей "системе" из безграничной свободы, а приходит к безграничному деспотизму.
Что касается всеобщего понижения способностей: "Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями", то и с этой чудовищной картиной человечество столкнулось в кошмаре фашизма.
Достоевский сам развил в своих произведениях истину о том, что буржуазное общество означает господство ординарности, посредственности, бездарности, что царство денег нивелирует людей и несет с собою всеобщее понижение способностей. Достоевский показал в своих произведениях, что свобода в буржуазном обществе превратилась в свободу делать все, что угодно для тех, у кого есть миллион. Большинство же, то есть те, у кого нет миллиона, - это люди, с которыми можно делать все, что угодно. Но это и есть шигалевщина.
То страшное, подавляющее человеческую личность, что постиг Достоевский в сущности ненавистного ему буржуазного общества, он попытался в романе "Бесы" так или иначе – хотя бы косвенно – связать с лагерем демократии и социализма; но он сам чувствовал фальшь этих попыток и вынужден был отказаться от своего желания прямо и непосредственно выдать Петра Верховенского, шигалевщину, Николая Ставрогина за представителей лагеря революции.
Автор "Бесов" изобразил в своем памфлете скопище провокаторов, отщепенцев, социальных дегенератов, политических демагогов и авантюристов, теоретиков угрюм-бурчеевщины, смертельно враждебных социализму и демократии.
В нашем литературоведении отстаивалась точка зрения (с большим талантом, эрудицией, логикой она была развита исследователем Достоевского проф. Л.П. Гроссманом), что анархист Бакунин послужил в известной мере прототипом Ставрогину. Это весьма вероятно. Но надо помнить, что по своему характеру Ставрогин – всего-навсего вариант, или дубликат, героя "Записок из подполья", Свидригайлова, отчасти Версилова.
Достоевский воспользовался для сюжета романа некоторыми фактами из деятельности анархистских, бакунинско-нечаевских элементов и попытался намекнуть на то, что эти элементы  и представляют собою лагерь русской революции!
Клеветническим пасквилем, дышащим мрачной злобой, "Бесы" и являются именно потому, что своих Ставрогиных, Верховенских, Липутиных и прочих Достоевский пытался, хотя и не прямо, можно сказать, трусливо, связать с самым передовым и лучшим, что было в тогдашней России. Отмежевав своих персонажей от демократии и социализма для того, чтобы обезопасить себя от упреков со стороны читателя, молодежи, в слишком нарочитом, слишком нетерпимом искажении правды, Достоевский вместе с тем то тут, то там протягивал нити, долженствовавшие все же как-то связать Петров Верховенских с передовыми течениями русского и мирового освободительного движения.
Политическая позиция автора "Бесов" выражена, в частности, в изуверской шовинистической проповеди Шатова, совпадающей с положениями публицистических статей Достоевского в "Дневнике писателя". Шатов разглагольствует: "Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает без всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов… Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою… Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного…"
Эти отвратительные теории вмешательства в жизнь других народов, злобный и бредовый призыв изгнать всех "богов", "без всякого примирения", кроме одного, в сущности запретить все религии, кроме православной, проповедь национальной исключительности, невозможности взаимного понимания народов, - все это означало безоговорочную поддержку великодержавной политики царизма, насильственно насаждавшего православие и русификацию. Достоевский, в качестве автора "Бесов", выступал в числе злейших врагов русских национальных, демократических традиций, всегда являвшихся глубоко чуждыми и враждебными какому бы то ни было шовинизму. Стр. 210-217.
**
<…> "Братья Карамазовы". Стр. 238-280.
"Братья Карамазовы", "Записки из подполья", "Бесы" – наиболее тенденциозные произведения Достоевского. В этих произведениях художник наименее свободен, наиболее связан реакционной тенденцией. Стр. 238.
<…> Правда, объективно выраженная в произведениях Достоевского, должна быть очищена от лжи, искажений, от всего того, что делало великого художника пленником старого мира, губившего его художественный гений. Правда остается правдой. Человечество не может пройти мимо писателя, вобравшего в свою душу боль и страдания людей и, вопреки официозной лжи своего времени, вопреки реакционным тенденциям своего мировоззрения, находившего в себе силу для протеста против унижения и оскорбления.
Правда в произведениях Достоевского была искажена злобой реакции, безвыходным пессимизмом, культом страдания, идеализацией "извечной" раздвоенности, которую Достоевский приписывал "человеку вообще", неверием в возможность победы над всем темным в реальной действительности, бессильным ужасом перед злом жизни, который мог ослабить у неустойчивых, колеблющихся социальных слоев волю к борьбе, веру в победу. Связь с реакцией губительно сказывалась и на художественной правде писателя, и на гуманистическом устремлении его творчества, ибо неверие в разум человечества, в победу трудящегося большинства над насильниками и мучителями, отрицание самой необходимости реальной борьбы против зла и неправды действительности – все это глубоко враждебно подлинному гуманизму.
Да, для того, чтобы очистить правду в творчестве Достоевского от лжи, мы должны трезво видеть, беспощадно отсекать всю достоевщину в Достоевском, психологию и идеологию безвыходности и отчаяния, болезненную склонность к смакованию зла – все то, что уводило писателя от передовых сил его эпохи.
Мы, советские люди, гордимся нашей идейной преемственной связью с великими прогрессивными русскими писателями и мыслителями, в том числе с нашими прямыми предшественниками, гениальными революционерами-демократами. Мы гордимся нашей неразрывной связью со всеми передовыми, прогрессивными художниками и мыслителями всех времен и народов. И мы не можем "забыть" или "простить" Достоевскому, как бы мы ни ценили его художественный талант, ослеплявшую его мрачную злобу против лучших, демократических сил его эпохи, выраженную в наиболее реакционно-тенденциозных его произведениях. Мы не можем забывать и о том, что и в наше время реакция, церковники и иные мракобесы пытаются использовать его произведения в своих темных целях.
Но мы не можем недооценивать и всего того в творчестве великого писателя, что связано с его глубоким сочувствием к людям, забитым гнетом эксплуататорского общества. Достоевский не мог помочь им найти выход из их мучений – наоборот, он стремился увести их от единственного пути спасения – от революционной борьбы. И все же сила страстной любви к забитым людям приводила художника к тому, что образы его произведений нередко взрывали ложь отвратительного ханжества, примирения с угнетением людей.
Идеализация Достоевского способна лишь помешать пониманию того ценного, большого, жизненно правдивого, что заключено в его произведениях. А мы хотим, чтобы это ценное и большое было понято, зазвучало в полный голос! Ибо мы чтим суровую правду о жизни человечества под гнетом насильнического общества, воплощенную в трагических образах горя, нужды, обиды – образах, отражавших протест и гнев обездоленного большинства человечества, - в тех образах Достоевского, которые по праву входят в ряд вечных образов мировой литературы.
Достоевский боялся, что хаос, насилие, смердяковщина под маской "просвещенности" воцарятся на свете, дух звериной вражды, ненависти, себялюбия, цинизма возобладает над всем, и ничтожной горстке насильников будет все позволено над подавляющим большинством. Он страшился того, что у человечества не хватит сил для одоления зверя и восторжествует закон взаимного поядения, истребления.
В содрогании Достоевского перед бесчеловечными законами эксплуататорского общества было немало правды.
Но мы знаем: наступит время, когда не будет проливаться ни одна слезинка замученного ребенка на всем белом свете.
Победа будет не за темными силами хаоса, истребления, разрушения, звериного эгоизма. Победа будет за теми, кто ведет героическую борьбу против всякого унижения и оскорбления человека! Стр. 278-280.
(Ермилов В. Ф.М. Достоевский
// Москва; Гос. изд. художественной литературы, 1956, 280 с. Тираж 85 000 экз. Подп. к печати 26.12.1955 г. Стр. 5, 24-25, 210-217, 278-280).
*
Вячеслав Борисов, www.криминальныйсаратов.рф
16 декабря 2020 г., г. Саратов.
***



Комментариев нет
 
Copyright 2016. All rights reserved.
Назад к содержимому | Назад к главному меню