Досье. Достоевский Ф.М. Часть 22. Гус М.С. о "Бесах" Достоевского. 1962 г.

1. Вячеслав Борисов. Достоевский Ф.М. - пророк ХХI века.

Русский писатель Достоевский Ф.М. умер 140 лет назад, в 1881 году. В 1871-1872 гг. в журнале "Русский вестник" он опубликовал роман "Бесы", который отдельным изданием был издан в Санкт-Петербурге в 1873 г.

С момента опубликования в печати романа "Бесы", прошло без малого 150 лет, но именно сейчас, когда стоит вопрос о самом существовании государства российского – будет ли Россия поглощена Западом (с распадом на малые удельные княжества) или выстоит, как независимое суверенное государство и примером соблюдения исконных моральных ценностей переломит ход истории, прекратит падение западной цивилизации (присягнувшей антихристу, после отказа от христианской религии), в пропасть – в самоуничтожение, роман "Бесы" Достоевского – весьма актуален.

Достоевский в "Бесах" четко сказал: "Если Бога нет, то всё позволено!". Отрекшиеся от Бога, в "Бесах" Достоевского заявляют: "Если нет бога, то я бог", и "…атрибут божества моего – Своеволие".

Отказ Запада от христианства, от Бога, означает только одно – Запад переходит полностью в поклонение антихристу, что влечет за собой гибель западной цивилизации, с торжеством чернокожего фашизма и радикального ислама – с уничтожением и рабством белого человечества.

Библия – святая Книга, на Западе стала сначала неполиткорректной, подверглась цензуре, сокращениям и переписыванию, а в скором времени вообще там попадет под запрет. Ведь в Библии жители Содома и Гоморры – педерасты и лесбиянки, пытались изнасиловать ангелов Всевышнего, за что Господь сжег эти города со всеми жителями-грешниками. А теперь содомиты уже официально руководят государствами на Западе.

Христос вопрошал: "Если ты не со мною, то с кем ты?". Запад, отказавшись от христианской веры, на глазах торжествующих мусульман, массово переходит в религию Дьявола.

Запад теперь молится на антихриста – на Дьявола, обожествляя трансгендеров, лесбиянок, геев – а попросту по-русски говоря – пидарасов различных мастей, как еще в начале 60-х годов ХХ века глава Советского Союза Н.С. Хрущев публично именовал нашу "передовую" творческую интеллигенцию (читайте официальные стенограммы в журнале "Источник").

Нам с таким Западом, с Соединенными Штатами, где белые женщины публично целуют сапоги у негров, которые из поколения в поколение живут на пособия по безработице и работать принципиально не желают, не по пути.

В России невозможен "человек, имеющий вагину" и "человек с менструальным циклом", как в США и в Европе называют женщин, у нас всегда был и будет культ поклонения прекрасной женщине, в первую очередь матери, которую никто никогда у нас не назовет родителем № 1 или родителем № 2. У России свой собственный путь, Россия громадна и неохватна, у нас всё есть, и мы пойдем дальше своим путем, а Запад – с его придурью, сожрет и уничтожит сам себя.

*

В ноябре 2004 г. Аркадий Островский для газеты "Financial Times" взял интервью у Анатолия Борисовича Чубайса, и вот что он написал:

"Мало в России людей, вызывающих столько народной ненависти и столько же восхищения отдельных людей, сколько Анатолий Чубайс: рыжеволосый харизматичный отец российского капитализма.

В 1992 году Чубайс, заместитель премьер-министра, занимавшийся приватизацией в первом правительстве Бориса Ельцина, приступил к самой крупной и самой стремительной распродаже государственных активов в истории. В результате 80% экономики оказалось в частных руках, некоторое количество россиян внезапно сильно разбогатело, а большинство осталось в бедности.

<…> Один из тех, кого он выпестовал, Михаил Ходорковский сейчас находится в тюрьме в ожидании суда за мошенничество и уклонение от уплаты налогов. <…> Два других олигарха – Борис Березовский и Владимир Гусинский – оказались в вынужденной эмиграции, <…>

<…> Чубайс все еще обладает реальной властью. Он возглавляет РАО ЕЭС, российскую электроэнергетическую монополию.

<…> Чубайс не является членом правящей команды. Он не поддерживал кандидатуру Путина в 2000 году, он был единственным представителем деловой элиты, кто выступил в защиту Ходорковского после его ареста, <…>

<…> Чубайс причисляет к своим достижением не только то, что он создал в России класс частных собственников после 70 лет коммунизма. Для него важнее разрушение финансового основания коммунистического режима как такового.

<…> "Мы не могли выбирать между "честной" и "нечестной" приватизацией, потому что честная приватизация предполагает четкие правила, установленные сильным государством, которое может обеспечить соблюдение законов. В начале 1990-х у нас не было ни государства, ни правопорядка. Службы безопасности и милиция были по другую сторону баррикад. Они учились по советскому Уголовному кодексу, а это от трех до пяти лет тюрьмы за частное предпринимательство. Нам приходилось выбирать между бандитским коммунизмом и бандитским капитализмом".

<…> Чубайс говорит, что это – одна из причин, по которой "Союз правых сил", либерально-консервативная партия, в создании которой он принимал участие, проиграла в прошлом году парламентские выборы. Это также объясняет, почему демократы в России ассоциируются с бедностью в стране, а арест Ходорковского и атака на ЮКОС вызывают одобрение миллионов простых россиян, которые сочли это заслуженным наказанием.

<…> Когда официант приносит чай с медом, я спрашиваю Чубайса, не находит ли он, что капитализм не годится для России с ее народной ненавистью к богачам и верой в нравственное превосходство бедных.

"Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски". <…>

(Островский А. Отец олигархов

*

Согласно Достоевскому Ф.М.:

"<…> человечество не может жить без бога, атеист не может быть русским, и народом-богоносцем является русский народ;

<…> Дьявол с Богом вечно борются, и поле их битвы – сердце человеческое".

А для Чубайса А.Б.: "Двуногих тварей миллионы" – это всего лишь "средство" к утверждению самого себя.

*

В 2001 году издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", в серии "Сокровища мировой литературы", издало роман "Бесы" Достоевского Ф.М.

Ответственным редактором издания стал Латышев М.Т., опубликовавший вступительную статью "Штрихи к портрету" (с. 5-18), где говорится:

"Одна из самых волнующих загадок, которых так много вокруг и возле Достоевского: почему он, столько сил и энергии положивший на постижение и объяснение национальных проблем России и сугубо национальных характеров, интереснее мировой культуре, нежели многие и многие русские писатели, на первый взгляд такие "западные", так якобы "успешно" поднимавшие в своем творчестве проблемы, волновавшие и Европу, и Америку, и Азию вкупе с Африкой, и даже экзотичную Австралию с ее знаменитыми кенгуру? Стр. 5.

<…> для мировой культуры Достоевский стал чуть ли не центральной фигурой русской литературы девятнадцатого столетия. А может быть, и шире – в с е й культуры России, поглотив собой даже Толстого и Чехова, не говоря о мало понятных иностранцам в полном объеме Пушкине или Лермонтове, Гончарове или Лескове, Некрасове или Салтыкове-Щедрине, Бунине или Булгакове.

Его чаще всего и з у ч а ю т; им (мотивами его творчества) ж и в у т, <…> Стр. 5.

<…> Люди фразы и люди мысли, люди искренних чувств и люди якобы искренних якобы чувств – их легко перепутать. Цветистая фраза заметнее одетой в серую одежду мысли, легче запоминается и дольше помнится.

Это странное какое-то недоразумение, несправедливость, которую трудно объяснить: несомненный революционер Достоевский таковым не считается, зато в массовое сознание основательно вколочена мысль о революционности Некрасова и Салтыкова-Щедрина периода европейских революций 1848 года.

Вполне филистерское существование вели в тот период что один, то и другой. Достоевский же г о р е л революционными идеями. Стр. 15.

<…> По воле Провидения Достоевский (вслед за Белинским с Герценом) предстает подлинным революционером, а Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чернышевский и их единомышленники масштабом поменьше – воспользуемся их словарем! – "мелкобуржуазной стихией", свойственной всякой революции.

Звучит неожиданно? Только до той поры, пока не начнешь анализировать реальные поступки, например, Некрасова и Достоевского, Чернышевского, например, и снова Достоевского. Стр. 15.

<…> Смею утверждать: в 1849 году Достоевский был более революционен, чем Некрасов, более искренне жил идеями переустройства мира на лучших началах.

В конце концов эти идеи более о с м ы с л е н н о стали частью его помыслов и дел, чем было то не только у Некрасова, но и у многих его последователей, так сладострастно травивших впоследствии "консерватора"  и "ретрограда" Достоевского.

Арест, тюрьма, суд, приговор…

Некоторым из ярых обличителей Достоевского судьба уготовила ту же участь, что и ему в молодости. И если не корректно упрекать их в том, что они не вернулись о т т у д а духовно преображенными, то задаться вопросом: почему угас их пыл революционеров? – позволительно.

Ни Чернышевский, ни Писарев после испытания "мертвым домом" не проявили себя так же ярко, как до момента ареста. Что-то сломалось в душе или приоткрылось нечто новое, напрочь перечеркивающее былые революционные настроения, а отречься от старого не хватило смелости? Смелость между тем нужна была, если учитывать настроения, господствовавшие в образованном русском обществе, основательно зараженном "передовыми идеями". Стр. 15-16.

<…> Достоевский и Л.Н. Толстой оказались своеобразным итогом этой противоречивой духовной жизни. До них Россия училась у Европы. После них Европа могла учиться у России, поскольку уже было чему учиться.

Их творчеством – в первую очередь! – Россия как бы вернула "долг" мировой культуре. Стр. 16-17.

<…> Бессмысленно искать в художественных произведениях и публицистике писателя, в его письмах или в записанных кем-то высказываниях Достоевского по разным поводам однозначные и одномерные мысли.

Он ничего не знал окончательно. Он мало о чем говорил категорично. Он никогда не выставлял себя личностью исторической, но таковой оказался – бесспорнее и несомненнее, чем люди, слишком часто что-то говорившие и делавшие "для истории". Стр. 18.

(Латышев М.Т. Штрихи к портрету.

*

Достоевсковедение и его авторы во времена Советского Союза, несмотря на коммунистическую идеологию, указывая в каждой статье и книге на реакционность и ущербность произведений Достоевского – не видевшего в социализме "светлого будущего", проделали громадную работу: выдали в свет и прокомментировали многие работы Достоевского.

Если аналитически исследовать творчество литературоведов по Достоевскому (времен СССР), не отдельно, а во всей совокупности – насколько возможно, то волей-неволей убеждаешься в правоте "махрового реакционера" Достоевского, а не "прогрессивной" общественности, как XIX века, так и века XXI, которая всё также ненавидит русского писателя.

У литературного критика России XIX века Белинского Виссариона Григорьевича (1811-1848 гг.), есть афоризм: "Из всех критиков самый великий, самый гениальный, самый непогрешимый – время". Именно время признало Достоевского Ф.М. русским пророком, который своевременен сейчас как никогда, а все его критики и недоброжелатели безвестно канули в лету.

Белинский также сказал: "Величайшее сокровище – хорошая библиотека". Будучи подростком, я мечтал о личной библиотеке, что в те далекие советские времена было трудно осуществимо, как из-за безденежья, так и из-за книжного дефицита.

В моей библиотеке имеются всего две книги литературоведа Михаила Семеновича Гуса, и обе по Достоевскому Ф.М.:

1. Гус М.С. Идеи и образы Ф.М. Достоевского.

2. Гус М.С. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. Издание второе, дополненное.

Из 1-го издания книги М.С. Гуса вам предлагаются страницы о романе "Бесы" Достоевского, написанные в далеком 1962 году.

(Борисов Вяч. Достоевский Ф.М. - пророк ХХI века.)

**

2. Гус М.С.

*

<…> Часть четвертая. Стр. 307-366.

<…> Глава третья. "Бесы". Стр. 345-366.

1. Стр. 345-348. После "Идиота" Достоевский не сразу принялся за новый роман. Весной 1869 года он написал "Вечного мужа" (напечатанного в "Заре") и много размышлял над замыслом большого романа "Атеизм". Он сообщал С. Ивановой: "Это не обличение современных убеждений, это другое и – поэма настоящая" (Письма, II, 161). В письме к Ап. Майкову он так определил главного героя "Атеизма": "Русский человек, нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, - вдруг, уже в летах, теряет веру в бога… Потеря веры в бога действует на него колоссально". Он ищет ответа на свои сомнения у атеистов и иезуитов, у русских изуверов и пустынножителей – и "под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского бога" (Письма, II, 150).

Достоевский придавал своему замыслу большое значение. "Написать этот последний роман, да хоть бы и умереть – весь выскажусь, - писал он Майкову, признаваясь, что перед "Атеизмом" – "вся моя прежняя литературная карьера – была только дрянь и введение" (Письма, II, 195). "Это главная идея моя, которая только теперь в последние два года во мне высказалась" (Письма, II, 245). Достоевский предполагал разбить роман на три отдельные повести и надеялся осуществить свой замысел в течение пяти лет. Весной 1870 года в письмах Достоевского появилось новое название произведения – "Житие великого грешника", которое должно было состоять из пяти отдельных романов. Действие одного из них будет протекать в монастыре (Письма, II, 258). Об этом замысле Достоевский писал  Ап. Майкову: "Главный вопрос, который проведется во всех частях, - тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь – существование божие" (Письма, II, 263).

В "монастырском" романе он предполагал вывести Тихона Задонского как "величавую, положительную, святую фигуру" (Письма, II, 264). Центральный герой – тринадцатилетний мальчик, развитой и развращенный, заключенный в монастырь за уголовное преступление. "Волчонок и нигилист-ребенок сходится с Тихоном" (Письма, II, 264). В монастырь заключен и Чаадаев, к нему приезжают Белинский, Грановский, Пушкин. Среди действующих лиц упоминается Голубов, раскольник, философ-самоучка, полемизировавший с Герценом и Огаревым, в конце концов "раскаявшийся" и вернувшийся в лоно православия. Таким образом, замысел "Атеизма" – "Жития великого грешника", мучивший Достоевского более трех лет, был органически связан с "Идиотом", с "Бесами" и "Братьями Карамазовыми". Он действительно был центром философских размышлений Достоевского в конце 60-х годов.

Но замысел этот остался неосуществленным. Достоевский настойчиво повторял в письмах, что писать этот роман он может только в России, вернуться же на родину он может, только уладив свои денежные дела. А для этого нужно было писать и публиковать новые и новые произведения. Замысел "Атеизма" отодвигался  в будущее… И тут Достоевского захватила новая идея: впрямую, открыто посчитаться с нигилизмом, неверием, революцией, использовав для этого дело Нечаева, о котором он знал не только из газет, но и от племянника жены, студента Петровской сельскохозяйственной академии, приехавшего к Достоевским в конце 1869 года, когда академия была закрыта из-за студенческих волнений.

Достоевский, заинтересовавшись делом Нечаева и задумав роман "Бесы", материалы о "заграничных центрах" и "комитетах", о пропаганде вообще и о той ее форме, которой придерживался Нечаев, о его авантюристических методах мог собирать без труда. Он жил в Женеве, в этом центре русской эмиграции, посещал кофейни, в  которых завсегдатаями были и участники группы "Народное дело", некоторых из них он знал еще по Петербургу. В частности, Анна Васильевна Корвин-Круковская жила в Женеве одновременно с Достоевским [1], и хотя мы не располагаем данными об их встречах, но они вполне вероятны, так как в 70-х годах в Петербурге Достоевские поддерживали дружеские отношения с Анной Васильевной и ее мужем Жакларом. Достоевский читал внимательно русские газеты и журналы, и ему не могли не попадаться выпуски "Народной расправы", органа Бакунина и бежавшего из России С. Нечаева, и "Народного дела" – газеты, которая издавалась группой эмигрантов, составивших так называемую "Русскую секцию Интернационала".

"Народная расправа" пропагандировала "немедленную народную революцию", ударной силой которой будет "разбойничий мир". Бакунин в "Катехизисе революционера" рекомендовал своим сторонникам-бунтарям не гнушаться никаких мистификаций и авантюристических методов. Против такой авантюристической тактики решительно возражало "Народное дело". Осуждая деятельность Бакунина и Нечаева, газета называла их писания "произведениями безобразного ухарства".

В тетрадях Достоевского [2] мы находим записи, свидетельствующие о его знакомстве с эмигрантской  литературой. В тетради № 2 (которая заполнялась до мая 1870 года, то есть до опубликования нечаевского процесса) есть такая заметка: "Разговор у княгини с сыном (с князем), где княгиня хочет доказать ему, что Нечаев правду говорит. Полезно для крупных землевладельцев. Понятия феодального боярства и нигилизма так и выпрыгивают без всякой связи из его головы" (Е. Коншина,159). А о губернаторше в другой заметке сказано, что она "из тех именно консерваторов, которые не прочь связаться с нигилистами, чтобы произвести  бурду" (Е. Коншина, 242).

Все это Достоевский не придумал: он использовал нечаевское воззвание "Благородное российское дворянство", подписанное "Потомки Рюрика и партия российского независимого дворянства". В воззвании дворянство призывалось встать "под знамена Рюрика" для борьбы "с современной императорской властью": "Мы приглашаем все российское дворянство… с львиным мужеством воспрянуть от унижения и встать под гордо развевающееся знамя потомков древнего Рюрикова дома, свергнув ничтожную императорскую власть". А вот и "связь с народом": "Российское благородное дворянство, - говорилось в воззвании, - имеет с русским мужичком глубокую, сильную, чисто психическую, а потому и неуловимую нравственную связь" [3].

Достоевский, как явствует из его черновых записей, с этим документом был знаком. Он имел такую же возможность познакомиться и с теми документами эмиграции, которые критиковали нечаевско-бакунинскую литературу. Стр. 345-348.

*

2. Стр. 348-351. 19 декабря 1869 года Достоевский сообщил Ап. Майкову: "Через три дня сажусь за роман в "Русский вестник" (Письма, II, 232). Он откровенно писал Н. Страхову: "Хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь" (Письма, II, 257). Работа шла туго, хотя принялся за роман Достоевский с увлечением. "Идея соблазнила" его, ему хотелось "высказаться вполне открыто и не заигрывая с молодым поколением" (Письма, II, 301). В то же время он сознавал, что "завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград" (Письма, II, 262).

Так Достоевский работал до сентября 1870 года, когда вдруг увидел, что все написанное не годится, и уничтожил до пятнадцати листов рукописи. "Я исписал такие груды бумаги, что потерял даже систему для справок с записанным. Не менее десяти раз я изменял весь план и писал всю первую часть снова" (Письма, II, 298). Уничтожив все уже сделанное, Достоевский осенью 1870 года начал роман сначала. Перед его воображением "выступило еще новое лицо, с претензией на настоящего героя романа, так что прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план" (Письма, II, 294). Это новое лицо – Ставрогин, вытеснивший с центрального места в романе Петра Верховенского. Сообщая об этом Каткову в октябре 1871 года при отсылке первых глав нового текста романа, Достоевский писал, что изменил программу романа в целом.

Начатая осенью заново, работа растянулась на два года, и последние главы "Бесов" Достоевский писал уже после того, как состоялся процесс Нечаева.

"Бесы" печатались в "Русском вестнике" в 1871 году с января по ноябрь, с пропуском марта, июня, августа, и в 1872 году (в ноябре и декабре). Параллельно в журнале публиковался роман Н. Лескова "На ножах" (1870, № 10-12, и 1871, № 1-8 и 10).

О романе Лескова Достоевский в письме Ап. Майкову высказался решительно: "Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества" (Письма, II, 320). Достоевский в этом был прав: художественный уровень романа "На ножах" крайне низок. Но и "Бесы" и "На ножах" равны в своем политическом направлении: на их страницах подвергнуты оплеванию люди и идеи нигилизма, то есть революции и социализма.

Центральная фигура лесковского романа – Горданов, бывший нигилист, ставший агентом III Отделения и уголовным преступником. Лесков так охарактеризовал своего героя: "Горданов не сразу сшил себе свой нынешний мундир: было время, когда он носил другую форму. Принадлежа не к новому, а к новейшему культу, он имел перед собой довольно большой выбор мод и фасонов: перед ним прошли во всем своем убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их смерил, взвесил, разобрал и осудил: ни один из них не выдержал его критики. Базаров, по его мнению, был неумен и слаб, - неумен потому, что ссорился с людьми и вредил себе своими резкостями, а слаб потому, что свихнулся перед "богатым телом" женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал слабостью из слабостей. Раскольникова Горданов сравнивал с курицей, которая не могла не кудахтать о снесенном яйце, и глубоко презирал этого героя за его привычку беспрестанно чесать свои душевные мозоли. Маркушка Волохов (которого Горданов знал вживе) был, по его мнению, и посильнее и поумнее двух первых, но ему, этому алмазу, недоставало шлифовки, чтобы быть бриллиантом, а Горданов хотел быть бриллиантом и чувствовал, что к тому уже настало удобное время". Поэтому он отверг "грубый нигилизм" Базарова и вместо того провозгласил "негилизм – гордановское учение". Суть его "негилизма" проста: все средства хороши для обогащения… Так Горданов и действовал: убил богатого помещика Боростина, чтобы жениться на его вдове, прежней своей любовнице. Но он увлекся, нарушил меру возможного и погиб – погиб, как Базаров, от заражения крови… Таким концом Лесков хотел еще резче подчеркнуть прямую, преемственную связь Горданова с Базаровым.

В № 2 "Русского вестника" 1871 года рядом с третьей частью "На ножах" и первыми главами "Бесов" напечатана рецензия П. Щебальского на книгу П.Л. Лаврова (Миртова) "Исторические письма". Автор рецензии теорию "критически мыслящей личности" изобразил как самое крайнее учение, проповедующее безграничное насилие и допустимость любых средств для совершения революции. Слова Лаврова о революционерах, действующих против врагов, "как один человек, всеми своими средствами, сосредоточивши свои удары", П. Щебальский использует для фальсификации сущности "учения", изложенного в "Исторических письмах": "Все человечество, по учению г. Миртова, делится на своих и на не своих; надо лгать в пользу первых и во вред вторых… надо прославлять своих quand-meme; [4] надо возводить их в герои и мученики, сочинять им легенды, выдумывать им слова", "надо внести эту же ложь во все фазисы умственной жизни" [5].

П. Щебальский рисует картину того, что произошло бы в случае победы революции: возникла бы всеобщая смута и непрерывная взаимная резня. Заключается статья тирадой о "передовом человеке", или революционере, которому П. Щебальский дал такую обобщенную характеристику: "много невежества и тщеславия, неспособность к серьезному труду, презрение ко всему окружающему, ко всему реальному, выработанному тысячелетиями, стремление пожертвовать жизнью поколений во имя фантастических мечтаний". Таковы те, "кого нередко называют "передовыми людьми" и кого по их самодовлеющей пустоте, по их мишурному блеску, по театральности, не оставляющей их ни на минуту, по снедающему их самолюбию, по нежеланию и неуменью взяться за какое-либо серьезное, практическое, дельное дело справедливо было бы назвать Печориными настоящей политической минуты" [6].

П. Щебальский, в сущности, довольно точно изложил программу романа Достоевского. То, что в статье было сказано языком публицистики, Достоевский пытался выразить в образах. Свои мысли о революции и нигилизме он зафиксировал в форме, которую и сам признавал нехудожественной. Уяснив себе свои идеи, овладев до конца своей мыслью (православие против нигилизма), он затем, в 70-х годах, развивал их в "Дневнике писателя", в "Братьях Карамазовых". Стр. 348-351.

*

3. Стр. 351-356. Созданные на рубеже 60-х и 70-х годов "Бесы" отчетливо обнаружили острейшие противоречия в мировоззрении, в творчестве Достоевского.

Достоевский был убежден, что в Верховенском-Нечаеве, в его деятельности он дает верное изображение самой сути революции, в особенности же ее русской разновидности – нигилизма.

Эту суть он определял так: всеобщее разрушение, уничтожение семьи, собственности, государства, религии. В черновых записях к роману отмечено: "Главная идея Нечаева – не оставить камня на камне и что это первее и нужнее всего (Е. Коншина, 63). Нечаев-Верховенский утверждает, что его не интересует, что будет дальше, да это и не важно: "Разом уничтожив бога, брак, семейство и собственность, то есть все общество, - я отнимаю яд" (Е. Коншина, 64). Фурьеристу Липутину он говорит по поводу социалистических утопий: "Главная задача теперь не в том, а чтобы все провалилось" (Е. Коншина, 337).

Бунт – главный и даже единственный революционный метод всеобщего разрушения. Верховенский в Швейцарии пришел к убеждению в готовности России к бунту и восстанию. Он настолько в этом уверен, что повторяет слова Ипполита (в "Идиоте"): "Дайте мне четверть часа поговорить с народом, и он за мной пойдет" (Е. Коншина, 122). Вызвать бунт – главное, и чем больше смуты, крови, беспорядка, тем лучше (Е. Коншина, 275). В романе Верховенский говорит: "Ну и начнутся смуты, и раскачка такая пойдет, какой мир еще не видел".

Достоевский тут воспроизвел авантюристические теории Бакунина, осуществить которые и взялся Нечаев. Но Достоевский считал эти планы подлинно революционными. Он заблуждался, так как "нечаевщина" была не выражением, а искажением теории и практики русского революционного движения.

Маркс и Энгельс в брошюре против бакунинского анархистского "Альянса" подробно разобрали и показали чуждость и враждебность "нечаевщины" принципам и целям социализма [7]. Герцен незадолго до смерти писал, что он отдает справедливость мужеству Нечаева, но деятельность его считает "положительно вредной и несвоевременной" [8]. Отрицательно к "нечаевщине" относились и представители молодого поколения революционеров. Так, Засулич осуждала "теорию" Нечаева, считавшего, что "мистификация есть лучшее, едва ли не единственное средство заставить людей сделать революцию" [9].

В 1875 году в Женеве была перепечатана секретная записка министра юстиции Панина, в послесловии к которой ее издатели, русские революционеры-эмигранты, признавали, что процесс нечаевцев, обнаружив их честность, в то же время показал их ошибки и "заставил искать других, лучших путей для деятельности" [10].

Таким образом, порицая авантюризм "нечаевщины", Достоевский грубо ошибся в главном, так как приравнял извращение принципов революции к самой революции. В записной тетради он отметил, что "Нечаев сам по себе все-таки случайное и единоличное существо… Сама же по себе вся оторванная от общества часть слаба и ничтожна – почти умерла и совершенно отстала" (Е. Коншина, 276). Первая половина этого рассуждения правильно оценивает Нечаева, но вторая ошибочна, так как повторяет излюбленную мысль Достоевского о "разрыве" революционеров с народом.

Достоевский намеревался предпослать "Бесам" предисловие: "Жертвовать собою и всем для правды – вот национальная черта поколения. Благослови его бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман" (Е. Коншина, 341).

Революционеры 70-х годов и были теми представителями молодого поколения, которые жертвовали всем для правды – так Достоевский определил "национальную черту" этого поколения. Но о том, в чем состоит правда этого поколения, у него были превратные понятия, отчего он и написал пасквиль на русских революционеров, на передовую молодежь.

В набросках к "Житию великого грешника", которые делались параллельно с обдумыванием "Бесов", Достоевский привел дату рождения героя ненаписанного романа. Он родился в 1835 году (Е. Коншина, 101). Достоевский сделал так потому, что хотел точно указать, к какому поколению принадлежит его герой. Это поколение старших шестидесятников: Н. Добролюбов и В. Слепцов родились в 1836 году, М. Антонович в 1830, братья Серно-Соловьевичи – в 1834 и 1838, В. Обручев – в 1830, Н. Утин – в 1840 году. Эти люди окружали Чернышевского, были ядром "Современника", они создали группу "Великорусс" и первую революционную партию "Земля и воля". Словом, это поколение составляло основной костяк революционных сил начала 60-х годов.

К этому поколению старших шестидесятников и принадлежал "великий грешник", герой ненаписанного романа "Атеизм".

В "Бесах" представителя этого поколения нет. Один из героев романа – Степан Трофимович – дан как обобщенный портрет человека 40-х годов – чистого западника, его сын – Петр Степанович – нигилист новейшей формации. В заметках сказано, что Степан Трофимович нужен "для встречи двух поколений все одних и тех же западников, чистых и нигилистов" (Е. Коншина, 112).

Петр Верховенский принадлежит к поколению не старших, а младших шестидесятников. Он, по тексту романа, родился приблизительно в начале 40-х годов, как и Ставрогин и Шатов. Их сверстники: Д. Писарев (1840 год), В. Зайцев (1842 год), Н. Михайловский (1842 год), Г. Успенский (1843 год). Нечаев – один из самых молодых в этом поколении (1847 год). В "Бесах" Достоевский пропустил старших шестидесятников (они действительно уже сошли со сцены) и свел Степана Трофимовича, человека 40-х годов, с младшей порослью нигилизма. Младшие шестидесятники были связующим звеном между революционерами начала 60-х годов и активными деятелями революции 70-х годов, землевольцами и народовольцами. Об идейном пути большей части этого поколения Плеханов писал в "Наших разногласиях": "С первого взгляда может показаться странным, каким образом ткачевская или бакунинская программа могла найти адептов в той самой интеллигентной среде, которая воспитывалась на сочинениях Н.Г. Чернышевского и уже по одному тому должна была выработать привычку к более строгому мышлению" [11]. Плеханов объясняет этот "странный" факт прежде всего недостатком философского развития "критически мыслящих личностей", которые верили только в естественные науки и считали философию "метаморфозой". "Под влиянием этой антифилософской пропаганды, последователи Н.Г. Чернышевского не могли усвоить себе приемы его диалектического мышления, а сосредоточили свое внимание лишь на результатах его исследований" [12]. Не усвоив диалектического метода, держась буквы учения Чернышевского, они не сумели сохранить в чистом виде и результатов исследований своего учителя и, соединяя его взгляды на общину с теориями славянофилов, сделали из этой смеси своеобразную "теоретическую амальгаму, из которой выросло потом наше народничество" [13]. "Младшие нигилисты", такие, как бунтарь и анархист Нечаев, русский бланкист Ткачев, принадлежали к поколению, которое действовало после Чернышевского и до революционеров 70-х годов.

Достоевский уловил эту историческую черту, но и здесь превратно истолковал и воспроизвел ее: Верховенский, будучи Нечаевым в авантюристической тактике, усвоив некоторые бакунинские принципы, вместе с тем не был революционером. Достоевский окарикатурил в лице своего героя тех представителей революционного лагеря, которые хотя и отступили в существенных пунктах от Чернышевского, но все же были искренними, горячими революционерами.

Реакционный публицист К. Леонтьев также анализировал соотношение и различия поколения 40-х годов и поколений шестидесятников. Он писал: "До сорока лет все эти люди (40-х годов. – М.Г.) жили в прежней, крайне неравноправной и жестокой России, созревали на ее спокойном и досужном просторе… В сознании они все более или менее ненавидели этот деспотический и крепостнический строй (и напрасно, конечно), но в бессознательных безднах их душ эпоха эта, благоприятная досужной мысли, свершила свое органическое, независимое от их воли дело" [14]. Следовательно, в николаевском деспотизме К. Леонтьев видел благоприятный фактор… Достоевский вряд ли согласился бы с этим, если бы прочел (статья К. Леонтьева была написана после его смерти). В отличие от людей 40-х годов, писал далее К. Леонтьев, младшие люди 60-х годов зрели "в смятенном состоянии… Все кинулись в борьбу социальную и политическую… Мало-помалу умственный хаос стал приходить в более ясное состояние: революционерство сознательное, ясное, крайнее покинуло поприще мысли… и обратилось к действию, к заговорам и убийствам". Против "революционерства" и выступили представители 40-х годов: Катков, И. Аксаков, Ап. Григорьев, отчасти Достоевский, "как люди прежней зрелости" [15].

У Достоевского Степан Трофимович, олицетворяющий поколение 40-х годов, хотя и отрекается от нигилистов, но является предтечей, виновником появления нигилизма. А у К. Леонтьева, наоборот, люди 40-х годов фигурируют как духовный, идейный оплот против нигилизма 60-х годов.

Конечно, К. Леонтьев ошибался. Ошибался и Достоевский, но совсем по-иному. У Леонтьева – ошибка в самих фактах, у Достоевского – в объяснении фактов. В Верховенском-отце он рассчитывался с Белинским, со своим прошлым, с "ошибками" своей молодости. К. Леонтьев же попросту игнорировал Белинского и видел в людях той эпохи только противников критика.

Степан Трофимович показан в состоянии духовного, идейного маразма: ему отведена роль, очень смахивающая на ту, которую в письме Ап. Майкову предсказывал Достоевский Белинскому.

И смерть Степана Трофимовича, постыдная, жалкая, призвана была эмоционально подкрепить идею внутренней несостоятельности "эпохи 40-х годов". Стр. 351-356.

*

4. Стр. 356-362. "Бесы" – художественная неудача Достоевского: он не мог в реалистически верных, убедительных образах передать свою идею, ибо идея эта была ложной, шла вразрез с правдой жизни, с исторической правдой развития России.

На это сразу же указала передовая критика.

Н. Михайловский писал, что герои "Бесов" составляют "исключительную собственность" Достоевского, то есть измышлены им, а не взяты из жизни. Они наделены его собственными "эксцентрическими идеями", которые совершенно чужды реальным людям из молодых поколений [16].

В "Голосе" роман был назван "литературным курьезом", так как почти все его герои или сходят с ума, или идиотствуют, или режут друг друга, или сами стреляются и вешаются [17]. Суворинское "Новое время", тогда заигрывавшее с либералами, укоряло Достоевского в "желчной ненависти" и "зависти" к молодому поколению, преднамеренно искаженному в романе. Поэтому "Бесы", писала газета, оставляют самое тяжелое впечатление, свидетельствуя об окончательной утрате таланта Достоевским. "После "Бесов" нам остается только поставить крест на этом писателе" [18].

У Достоевского получилась пародия на революционеров вместо памфлета, какой ему хотелось написать. Знаменательно, что он немало колебался: временами ему в образе Петра Степановича представлялся не авантюрист и мошенник, а честный, умный, но заблуждающийся человек (каким и был Нечаев). В 1872 году, заканчивая роман "Бесы", Достоевский рядом с набросками предисловия писал: Верховенский – "необыкновенный по уму человек, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в том, что он мог бы знать… Он ведь серьезно думал, что в мае начнется, а в октябре кончится. Как же это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей – без нации и без необходимого дела? Пусть потрудятся сами читатели" (Е. Коншина, 340).

Но читателям не пришлось трудиться над разгадкой, ибо в романе Петр Верховенский отнюдь не был загадкой. Достоевский вложил ему в уста категорическое самоопределение: я не социалист, а мошенник. И политическим мошенником в точном смысле слова он и выведен в романе от начала до конца. Его идея: самозванство. Ставрогин в роли таинственного Ивана-царевича должен воплотить некую "новую силу", с помощью которой можно все старое разрушить и строить новое. "Строить мы будем, мы, одни мы!" – захлебываясь, восклицает Верховенский.

Что же именно строить? - "шигалевщину" – "все рабы и в рабстве равны". Равенство рабства в условиях деспотизма – таков идеал Петра Верховенского. Но этот идеал сочинен больной фантазией "подпольного человека", а не теми "критически мыслящими личностями", опровергнуть и изобличить которых хотел Достоевский.

"Все заключается в характере Ставрогина. Ставрогин – ВСЕ", - записал Достоевский, заново приступая к роману (Е. Коншина, 61).

Над образом Ставрогина Достоевский работал долго и упорно, но и с ним не добился успеха. Ставрогин не вышел таким, каким хотелось его автору: в этом характере концы не сведены с концами.

Но противоречия в характере Ставрогина не столько являются реальными противоречиями действительности, сколько отражением противоречий замысла Достоевского, который наделил Ставрогина чертами психологически несовместимыми в данном конкретном образе.

Центральной идеей этого образа Достоевский хотел сделать мучающие Ставрогина религиозные сомнения, борьбу веры и неверия в его сознании.

В тетради № 1/6 среди набросков к "Исповеди Ставрогина" есть запись: "Ставрогин говорит Тихону: "Да ведь зато я знаю, что если и уверую через пятнадцать лет в бога, то со мной все равно произойдет ложь, потому что его нет. Нет, лучше пусть я остаюсь несчастен, но с истиной, чем счастливый с ложью" (Е. Коншина, 350).

Лучше без Христа с истиной, чем с Христом и с ложью – это формула, обратная той, которую Достоевский изложил в 1855 году: лучше с Христом вне истины, чем с истиной без Христа… В романе Шатов говорит Ставрогину: "Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы согласились бы лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?" Ставрогин уклоняется от ответа, но ясно, что он это говорил.

Эта мысль противоположна той, какую Ставрогин высказал Тихону.

Чтобы показать диапазон колебаний Ставрогина, Достоевский использовал ночной разговор Ставрогина с Шатовым. Шатов возмущен тем, что Ставрогин, ранее предпочитавший Христа истине, теперь смеется над этим, и кричит: "Вы атеист? Теперь атеист?" Ставрогин отвечает: "Да!" Шатов спрашивает: "А тогда?" – "Точно так же, как и тогда". Но тут же прибавляет: "Я не лгал, говоря как верующий".

Он мечется между слепой верой и крайним неверием, сам не зная, когда говорит правду, когда лжет.

Генезис образа Ставрогина, начиная с первых набросков к "Идиоту", очень сложен: Достоевский бросался из одной крайности в другую, стремясь воплотить давно задуманный образ "гордого и сильного духа".

Сначала сильный, мрачный характер злодея, который признает для себя либо рабство, либо деспотизм, - таков князь, таков и герой "Жития". Затем, через несколько ступеней, Достоевский приходит к антиподу этого образа, который призван не только опровергнуть князя, но и показать выход из трагической дилеммы: или рабство, или деспотизм. Выход этот – христианская любовь к ближнему, и ее выразитель – Мышкин… Затем в планах "Жития" вновь является, в измененном варианте, но прежний образ сильного человека, наклонного и к злу и к добру, раздираемого противоречиями, желающего верить и неспособного верить. На этой стадии и возникает в планах "Бесов" свой "князь" – "мрачный, страстный, демонический и беспорядочный характер, безо всякой меры, с высшим вопросом, дошедшим до быть или не быть? Прожить или истребить себя?" (Е. Коншина, 57-58).

Достоевский разрабатывает этот новый мотив: "Мысль автора: выставить человека, который сознал, что ему не достает почвы" (Е. Коншина, 88). В соответствии с этим на десятках страниц тетради № 2 разрабатывается характер "князя" – Ставрогина в том направлении, что он хочет быть "новым человеком", он в чем-то уже "новый человек", но что-то ему сильно мешает, он борется с собою. Он, например, изрекает: "Я новым человеком не буду, но я нашел несколько драгоценных идей и держусь их". Что это за идеи? "Всех виноватее и всех хуже мы, баре, оторванные от почвы", "мы главная гниль" (Е. Коншина, 170).

Затем последовал еще один шаг в том же направлении. Князь – "новый человек", он "постиг свою оторванность от почвы", у него "непременное желание стать новым человеком", и, "чтобы исследовать все – даже прикидывается нигилистом, сходится с Нечаевым и выпытывает" (Е. Коншина, 91). Достоевский делает еще более решительную запись: "Князь приехал, уже все разрешив, все сомнения. Он – новый человек". Над заметкой стоит заголовок: "Последний образ князя" (Е. Коншина, 94). Князь принял "православие как главное основание новой цивилизации с Востока" (Е. Коншина, 203). "Главная мысль князя, которую был поражен и вполне страстно усвоил ее, - следующая: дело не в промышленности, а в нравственности, не в экономическом, а в нравственном возрождении России" (Е. Коншина, 204). Следовательно, князь экономическому, то есть капиталистическому, развитию противополагает "нравственное". Он, иными словами, из антипода Мышкина в первых планах романа обращается в сверх-Мышкина. Он страстно проповедует веру во Христа, идею русского мессианизма, выступает против рационализма, ищет подвига, "дела действительного, заявления русской силы о себе миру".

Все эти записи Достоевский объединил под несколько раз повторенным заголовком – "Фантастические страницы"… И вдруг Достоевский пишет: "Или так: все о России, об антихристе и подвиге говорит Шатов (это лучше, это великолепно)" (Е. Коншина, 216).

Под заголовком "Общий главный план романа (Окончательно)" он заносит заметки о том, как чаще и чаще приходил по ночам к Шатову князь, и оба они все более и более воспламенялись в своих спорах, и князь все более и более обращался для Шатова в загадку. "Это русский с новой мыслью. Какая же это мысль?" (Е. Коншина, 311-312). В конце тетради № 3 как бы подводится итог всему, что было обдумано и записано в ней: "Надобно сделать, чтобы, несмотря ни на какие скандалы князя, мысль о князе чрезвычайно поднялась после убийства Ш[атова] и вообще обнаружения" (Е. Коншина, 318). Для этого князь изображается разоблачителем преступных действий Верховенского, он задерживает одного из убийц, заставляет сознаться других, произносит "горячую и грозную речь об современных  порядках, об неустроенной России и о том, как надо глядеть на вещи в настоящую минуту в России. Не Россия виновата, не мы даже. Ему отвечали ура" (Е. Коншина, 318).

И вот после того, как князь произносит свою речь, он все-таки кончает жизнь самоубийством. Такой конец никак не вязался со всем тем, что было намечено в записях Достоевского, трактовавших Ставрогина как "нового человека", разрешившего все сомнения, обретшего истинную веру.

Следовательно, Достоевский в итоге упорной и длительной работы никак не свел концов с концами… "Гордый и злой дух", отрекающийся от себя, приемлющий веру во Христа, не получался…

Достоевский отбросил этот замысел в целом и написал такого Ставрогина, каким мы его видим в романе. Коротко говоря, вместо действительного "сверхчеловека", обретающего истину с Христом и потому перестающего быть "сверхчеловеком", получился всего-навсего неудачливый кандидат в "сверхчеловеки".

И Петр Верховенский прав, когда в решающем объяснении со Ставрогиным, отказавшимся быть "Иван-царевичем" новой смуты, кричит ему: "Охоты нет, так я и знал! Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий".

Да, у Ставрогина как будто аппетит волчий – к власти, к деспотизму. И в то же время он лишен решительности, твердости, воли. Его цинизм пассивен, и он сам не знает, чего он хочет: совершить великий подвиг или великое злодеяние. Тихону Ставрогин говорит, что ищет страдания безмерного. На это Тихон возражает, что он не приготовлен для такого испытания, и советует не оглашать своей исповеди, а пойти в послушание в монастырь: "Дайте себе обет и сею великою жертвою купите все, чего жаждете и даже чего не ожидаете" [19]. Но Ставрогин на это не способен, и Тихон до конца проникает в его душу: "Я вижу… вижу, как наяву, что никогда вы, бедный, погибший юноша, не стояли так близко к новому и еще сильнейшему преступлению, как в сию минуту" [20]. Действительно, Ставрогин помышлял о том, чтобы Федька избавил его от хромоножки. Тихон продолжает: "За день, за час, может быть, до великого шага броситесь в новое преступление, как в исход, и совершите его единственно, чтобы только избежать сего обнародования листков" [21].

У Ставрогина хватило мужества громогласно объявить о своем браке с хромоножкой. Однако же этого признания, убийства хромоножки, совершенного с его молчаливого согласия, презрительной жертвы Лизы "гордый и сильный дух" не выдержал.  Он повесился, как это было предусмотрено в черновых планах, но повесился не после того, как деяниями подтвердил свою новую веру, а, наоборот,  после того, как обнаружил свою внутреннюю гнилость.

Шатов в черновой заметке объяснял неспособность Ставрогина любить, как любят нормальные люди, тем, что он – "общечеловек", "а способностью любить одарены только национальные люди" (Е. Коншина, 87).

"Общечеловек", на языке Достоевского, - синоним революционера, не признающего никаких национальных начал и верующего в "человечество" как таковое. Эту бакунинскую мысль, лично услышанную Достоевским на Конгрессе мира, он без всяких оснований приписывал каждому нигилисту, считал краеугольной идеей революционного мировоззрения. В лице Ставрогина он хотел показать, что "общечеловек" – это в действительности "сверхчеловек", лишенный не только веры в бога, но и элементарных моральных устоев, то есть на деле – не человек. "Общечеловек" – "сверхчеловек", то есть революционер-атеист – не человек, по такой схеме хотел Достоевский построить образ Ставрогина. Но это ему не удалось. Ибо в романе Ставрогин никаких черт "сверхчеловека", сильного человека, не говоря уже о чертах революционера, не получил. Его сила мнима, так как она выражается только в разврате и в циничном глумлении над самим собою (такой смысл имел его брак с хромоножкой). Тихон был прав: Ставрогин не был способен ни на подвиг, ни на страдание. Он не был "сверхчеловеком" – его постыдный конец на чердаке своего дома не доказывал мысли Достоевского о внутренней несостоятельности самой идеи "общечеловека" или – в понимании Достоевского – революционера. Стр. 356-362.

*

5. Стр. 362-366. Кириллов – духовный сын Ставрогина, его ученик. От Ставрогина он получал уроки атеизма и, став атеистом, пришел к теории самообожествления. Исходный ее тезис гласит: "Бог необходим и потому должен быть. Но я знаю, что его нет и не может быть". Отсюда вывод: "Если нет бога, то я бог". Из него вытекает заключение: "Если есть бог, то вся воля его, и без воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие". О своеволии как высшем законе человека говорил герой подполья. А Кириллов провозглашает: "Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие". Как же может "человек-бог" заявить "Своеволие"? – Добровольным лишением жизни, самоубийством. "Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник". И Кириллов застрелился, чтобы таким "высшим актом своеволия" подтвердить, что он – бог [22].

Кирилловым как "доказательством от обратного" Достоевский желал опровергнуть атеизм. Без бога в душе человек жить не может – вот что должно доказать самоубийство Кириллова. Поэтому Кириллову и дано такое рассуждение: "Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же?" В этих рассуждениях нельзя не видеть внутреннего, неразрешимого противоречия. Кириллов говорит Верховенскому по поводу распятия Христа, что "законы природы не пожалели этого человека", который "был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить". Законы природы не пощадили и его, "заставили… умереть за ложь". "А если так, если законы природы не пожалели и этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты – ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?"

Это совсем иной мотив самоубийства, нежели своеволие "человека-бога". Кириллов, подобно Ипполиту, видит в законах природы слепую, бессмысленную силу и не желает ей подчиниться. Но если так, то его самоубийство не "спасает всех людей", как он надеется, "не переродит в следующем поколении людей и физически", ибо "Своеволие", даже и доказав, что бога нет, не может изменить извечных законов природы.

Достоевский и на этот раз запутался  в собственной софистике и запутал в ее дебрях беднягу Кириллова…

Шигалев с его "теорией" выведен в романе для того, чтобы еще и таким способом изобличить ложность учений социализма. Шигалев создал свою утопию взамен систем Фурье и других социалистов. И вот что у него получилось: "Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом".

Шигалев развил идею Раскольникова до ее последнего вывода: избранное меньшинство порабощает большую часть человечества. Такую систему Шигалев называет "земным раем" и утверждает, что "другого на земле быть не может". "Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться как бы в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать".

"Шигалевщиной" Достоевский хотел оплевать социалистические учения, доказать, что они, обещая человеку свободу, на деле несут ему рабство и деспотизм. Но если он думал, что "шигалевщина" есть квинтэссенция социализма, то он трагически заблуждался.

"Шигалевщина" выражает самую сущность капиталистического строя как системы наемного рабства. Это – доведение до логического конца того страшного "царства Ваала", которое Достоевский распознал на всемирной выставке в Лондоне. Исторически "шигалевщина" воплотилась в фашизме, крайней, обнаженной форме диктатуры буржуазного меньшинства над трудящимся большинством. Достоевский гениально это предугадал, и это заслуга его исторического чутья. Но он,  в угоду своей фальшивой схеме, перевернул все с ног на голову, выдавая фашистскую систему Шигалева за подлинно революционный социализм. Андре Стиль рассказал, что за два года до мятежа ультраколонизаторов в Алжире (происшедшего в начале 1960 года), в городе Алжире шла инсценировка "Бесов", сделанная врагом социализма, реакционным писателем Альбертом Камю. И вот собравшаяся в театре "избранная публика" бешено аплодировала Шигалеву, когда он излагал свою систему. Алжирские фашисты безошибочно распознали в нем своего идейного предтечу.

Достоевский угадал будущее, но понял его превратно…

Верховенские (отец и сын), Ставрогин, Кириллов, Шигалев – олицетворяют начало разложения и гибели, воплощают зло идейное, моральное, политическое.

Им противопоставлен Шатов как носитель положительных, "исконных русских начал". В черновиках сказано: "Шатов – тип коренника (то есть почвенника. – М.Г.). Его убеждения: славянофилы – барская затея. Нигилисты – дети помещиков. Никто не знает себя на Руси. Просмотрели Россию" (Е. Коншина, 110). Его идея: "русский народ – богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового бога, и кому единому даны ключи жизни и нового слова". Шатов в длинной тираде пересказывает философию истории Данилевского, но с тем существенным отличием, что он исповедует мессианистическую идею о предназначении русского народа спасти человечество. Данилевский это отрицал, а Достоевский это признавал. Шатов согласен со своим автором…

Но это, конечно, не означает, что Шатов и достоевский – одно и то же даже в плане чисто идейном.

На собрании у Виргинских Верховенский прибег к ловкому приему, чтобы подготовить эту компанию "революционеров" к необходимости убить Шатова. Он поставил перед собравшимися вопрос: донесли ли бы они, если бы случайно узнали о подготовляющемся политическом убийстве.

Все отвечают: нет, не донесли бы. А Шатов встает и уходит…

Ставрогин верно поясняет, что Шатов не сказал бы: "Не донесу"… Его убеждения требуют от него активной борьбы с нигилизмом – вплоть до доноса…

А вот сам Достоевский спустя десять лет после "Бесов" был противоположного мнения. Об этом речь будет впереди, и потому сейчас коротко скажем, что незадолго до смерти он в разговоре с А. Сувориным прямо сказал, что не мог бы сделать доноса, если бы случайно узнал о предстоящем политическом убийстве.

Этот эпизод выразительно оттеняет тот факт, что Шатов, исповедующий излюбленные мысли Достоевского, не может быть уподоблен своему автору, как его "второе я".

И это характерно для "Бесов". Достоевский не мог выставить такого представителя "истинных начал", с которым до конца был бы солидарен. Он скомпрометировал идейность Шатова, наделив его таким рвением, которое доходит до доносительства.

"Бесы" – злобный памфлет на революцию и социализм. Но "Бесы" и свидетельство острейших противоречий в сознании Достоевского, памятник тяжких его ошибок и заблуждений, а вместе с тем и его исторического чутья, его способности прозревать будущее.

Он хотел изобразить тот ужас, к которому, по его мнению, приведет социализм. А изобразил он те ужасы, к которым приводит с неизбежностью отказ от социализма! Сознание Достоевского металось между двумя крайностями: быть с истиной вне Христа или с Христом вне истины. Достоевский жаждал разрешить это противоречие, обретя "истину с Христом". Ему это не удалось в "Бесах", как не удалось и в "Идиоте". Трагедия его сознания, его совести, его творчества обострялась еще и тем, что он нередко подходил к истине близко. Более того, он стоял рядом с нею, как бы опрокинувшись с ног на голову: он глядел на истину снизу и видел ее тоже перевернутой… Поэтому-то, прозрев будущий образ фашизма, который демагогически называет себя социализмом, Достоевский принял  его за подлинный социализм пролетариата.

В 1864 году Салтыков-Щедрин предсказал, что Достоевский кончит тем, что будет "катковствовать". Он оказался прав. В "Деле" Д. Минаев писал, что Достоевский и Лесков полностью "окатковились" и слились в какой-то единый тип, в гомункулюса, родившегося в знаменитой чернильнице редактора "Московских ведомостей" [23].

"Бесы" служили и продолжают служить реакционерам всех толков и мастей в борьбе против революции и социализма. Стр. 362-366.

(Гус М.С. Идеи и образы Ф.М. Достоевского.

*

***