Тургенев Иван Сергеевич. Часть 2. М.К. Клеман. "Отцы и дети". 1936 г.

<…> Глава седьмая. "Отцы и дети". Стр. 126-150.

Пожалуй, ни один роман в русской литературе ХIХ века не вызывал таких ожесточенных, не утихавших долгие десятилетия споров, какие разгорелись вокруг "Отцов и детей".

Тургенев едва успел дописать последние строки своего произведения, как известия о нем уже проникли в печать, и посыпались сообщения и догадки о содержании романа, о его направлении, о том, когда и в каком журнале он появится. Опасение газетных кривотолков принудило Тургенева отказаться от возникавшего у него намерения отсрочить (по неблагоприятным политическим обстоятельствам) публикацию романа. Друзья писателя, присутствовавшие на предварительных чтениях или ознакомившиеся с "Отцами и детьми" в рукописи, делали автору самые противоречивые замечания, давали прямо противоположные советы (был среди них и совет – немедленно сжечь рукопись).

Вторая февральская книжка "Русского Вестника" за 1862 год, в которой "Отцы и дети" впервые появились в печати, вышла с небольшим запозданием и была жадно расхватана подписчиками. Рассказывая о необычайном интересе читателей к роману, один из очевидцев, враждебно настроенный к Тургеневу современник, сообщал: "Можно положительно сказать, что "Отцы и дети" были прочитаны даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки".

Редактор реакционного "Русского Вестника" М.Н. Катков, настойчиво добивавшийся, пока роман создавался, чтобы "Отцы и дети" были отданы в его журнал, получив рукопись, высказал неудовольствие и находил, что писатель чрезмерно льстит "молодому поколению". "Если и не в апофеозу возведен Базаров, - писал Катков Тургеневу, - то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал. Он действительно подавляет все окружающее. Все перед ним или ветошь или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать?" А журнал "Современник", признанный глава той самой общественной группы, партии, которую Тургенев и Катков условно называли "молодым поколением", обрушился на автора "Отцов и детей" в резкой статье М. Антоновича "Асмодей нашего времени". Сравнивая Тургенева с черносотенным публицистом Аскоченским и отрицая художественные достоинства романа, Антонович с негодованием писал: "Тургенев не умел определить своей задачи; вместо изображения отношений между "отцами" и "детьми" он написал панегирик "отцам" и обличение "детям", да и "детей" он не понял: вместо обличения у него вышла клевета… роман есть не что иное, как беспощадная и… разрушительная критика молодого поколения". Другой радикальный критик, Д. Писарев, считавший себя вождем "молодого поколения", утверждал по поводу "Отцов и детей" совершенно обратное: "Тургенев вдумался в тип Базарова и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов". "Базаров – представитель нашего молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые мелкими долями распылены в массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателей".

О том, что романом заинтересовались даже люди, далекие от литературы или, во всяком случае, подходившие к художественным произведениям с совершенно особой точкой зрения, свидетельствует тот факт, что III отделение включило в полицейский отчет за 1862 год специальный абзац, посвященный нашумевшему роману: "Справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей".

Литературный критик издававшегося Ф.М. Достоевским журнала "Время" (Н.Н. Страхов) внес в свою статью об "Отцах и детях" несколько строк, живо рисующих характер споров вокруг нового произведения Тургенева: "При появлении романа "Отцы и дети" к нему вдруг приступили с лихорадочными и настоятельными вопросами: кого он хвалит? кого он осуждает? кто у него образец для подражания? кто предмет презрения и негодования? какой это роман – прогрессивный или ретроградный? И вот на эту тему поднялись бесчисленные толки. Дело дошло до мелочей, до самых тонких подробностей. Базаров пьет шампанское! Базаров играет в карты! Базаров небрежно одевается! Что это значит? – спрашивают в недоумении. Должно это или не должно? Каждый решил по-своему, но всякий считал необходимым вывести нравоучение и подписать его под загадочною баснею. Решения, однако же, вышли совершенно разногласные. Одни нашли, что "Отцы и дети" есть сатира на молодое поколение, что все симпатии автора на стороне отцов. Другие говорят, что осмеяны и опозорены в романе отцы, а молодое поколение, напротив, превознесено. Одни находят, что Базаров сам виноват в своих несчастных отношениях к людям, с которыми он встретился; другие утверждают, что, напротив, эти люди виноваты в том, что Базарову так трудно жить на свете… Несмотря на то, роман читается с жадностью и возбуждает такой интерес, какого, смело можно сказать, не возбуждало еще ни одно произведение Тургенева".

О страстности споров, возбужденных "Отцами и детьми", свидетельствовали многочисленные письма читателей к романисту. У Тургенева составилась из них целая коллекция, и в "Литературных и житейских воспоминаниях" он дал сводную характеристику двух типов своих корреспондентов. "В то время, когда одни обвиняют меня в оскорблении молодого поколения, в отсталости, в мракобесии, извещают меня, что с "хохотом презрения сжигают мои фотографические карточки", - другие, напротив, с негодованием упрекают меня в низкопоклонстве перед самым этим молодым поколением. "Вы ползаете у ног Базарова!" – восклицает один корреспондент: - "Вы только притворяетесь, что осуждаете его; в сущности, вы заискиваете перед ним и ждете, как милости, одной его небрежной улыбки!"

Разноречивые толки и страстные споры, поднявшиеся вокруг "Отцов и детей" в 1862 году, смущали Тургенева, хотя он их отчасти и предвидел. Но резкость нападок демократической критики и, главное, злорадное торжество реакционного лагеря (чего Тургенев уж во всяком случае не ожидал) совершенно обескуражили автора романа. В течсние первых месяцев громкой популярности нового произведения, вошедшего затем в фонд классического наследия, писателю пришлось пережить немало горьких минут. "Я испытал тогда впечатления, хотя и разнородные, но одинаково тягостные, - признавался Тургенев несколькими годами позже. – Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило… огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу, я слишком уважал призвание художника, литератора, чтобы покривить душою в таком деле".

Взаимно противоречивые суждения критики шестидесятых годов об "Отцах и детях", приводившие в смущение Тургенева, могут озадачить и современного читателя. В настоящее время трудно уловить, что в образе решительного, прямого и честного перед другими и самим собою Евгения Базарова могло оскорбить "молодое поколение", в чем оно увидело в этом образе пародию на лучших борцов шестидесятников (высказывались предположения, что в Базарове был дан карикатурный портрет одного из руководителей журнала "Современник" – Н.А. Добролюбова).

Для читателей – современников Тургенева – "Отцы и дети" были злободневным произведением. Законченный вчерне летом 1861 года, роман появился в печати, как уже указывалось выше, в первых числах марта следующего 1862 года. Действие в нем было приурочено к самому недавнему прошлому. Аркадий Кирсанов приезжает с Базаровым в Марьино 20 мая 1859 года (Тургенев точно отметил эту дату в первых же строках своего произведения), и в конце того же лета Базаров умирает. Эпилог "Отцов и детей" захватывает ближайшие месяцы после "эмансипации" – крестьянской реформы. Таким образом время действия в романе и время его создания разделены всего лишь годовым промежутком, а заключительные страницы эпилога отнесены к тем же месяцам, в течение которых произведение дописывалось. "Отцы и дети" были в буквальном смысле "романом из современной жизни", повестью о событиях месяцев, впечатления от которых не успели потускнеть в памяти первых читателей, подписчиков "Русского Вестника". Страницы "Отцов и детей" пересыпаны злободневными намеками, ссылками на темы дня, полураскрытыми цитатами из последних журнальных статей, - позднейшим читателям эти намеки не всегда понятны, современниками они улавливались чутко.

Недаром цитированный уже однажды Н. Страхов именно по поводу "Отцов и детей" отмечал постоянный жгучий интерес Тургенева к злободневным темам: "Последняя мысль, последняя волна жизни, - вот что всего более приковывало его внимание. Он представляет образец писателя, одаренного совершенною подвижностью и вместе глубокою чуткостью, глубокою любовью к современной жизни…" Но именно оттого, что эти качества Тургенева блестяще проявились в "Отцах и детях", для понимания романа и завязавшейся вокруг него критической полемики необходимо точно представить себе обстановку конца пятидесятых годов.

Четвертая глава "Отцов и детей", повествующая о возвращении Аркадия Кирсанова в родное Марьино, начинается неожиданным замечанием: "Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ".

Читатель ждет от романиста рассказа обо всем случившемся или виденном героями, но к чему перечислять, что с ними не случилось или чего они не видали?

Очевидно, современники Тургенева, первые читатели романа "Отцы и дети", появившегося через год после объявления отмены крепостной зависимости крестьян, могли ожидать, что возвращающегося барчука обязательно встретит у крылечка многочисленная толпа дворовых – ведь так оно и было в недавнее еще (тогда) время. И вот, как о совершенно новом, необычном, а потому останавливающем внимание, Тургенев сообщает, что именно такой привычной встречи не произошло. Беглым намеком на характерное изменение отношений между помещиками и крепостными романист разом же вводил читателя в подлинную историческую обстановку, в которой протекало действие романа.

В мае 1859 года подготовка крестьянской реформы шла полным ходом. В дворянских губернских комитетах намечались желательные условия "эмансипации" ("освобождения"), в правительственных редакционных комиссиях рассматривались проекты, приходившие из губерний. Сами помещики, по крайней мере либеральные, деятельно готовились к переходу на новое положение. Дворовых людей распускали, барщинных крестьян пересаживали на оброк (это должно было облегчить последующий выкуп), поместные хозяйства перестраивались по образцу капиталистических "ферм" и переводились исподволь с крепостного на вольнонаемный труд.

В ряде сцен, с сочувственной иронией отмечающих хозяйственные передряги Николая Петровича, "ферма" которого "скрипела как немазаное колесо", воссоздавалась обстановка лета 1859 года (в этих главах романа Тургенев использовал собственные наблюдения, собранные им в с. Спасском в летние месяцы 1858-1859 гг.). Но эти сцены служат только фоном, на котором обрисовано столкновение "отцов" и "детей", составляющее основное содержание романа, столкновение, вызванное, в конечном счете, борьбою за то, как и в чьих интересах будет осуществлена ликвидация крепостных отношений.

В предыдущем изложении приходилось уже подробно останавливаться на ходе общественной борьбы, приведшей в конце пятидесятых годов к образованию двух противопоставлявших себя друг другу лагерей. Отмечалось также, что разногласия между демократами и либералами, обнаружившиеся первоначально в вопросах эстетики и литературной критики (обсуждение диссертации Чернышевского, спор о Пушкине и Гоголе, спор о "лишних людях"), с каждым годом углублялись, проявляясь в самых разнообразных областях, порождая бурные полемические схватки (так же, как в романе Тургенева каждый разговор Базарова с Павлом Петровичем неизбежно заканчивается горячим спором). Указывалось, наконец, что полная враждебность обоих лагерей и невозможность каких-либо соглашений между ними определились, в связи с ходом разработки крестьянской реформы, к концу 1858 года. Таким образом остается только выяснить, чем характеризовались в отношениях демократов и либералов весенние месяцы 1859 года, к которым приурочил Тургенев свой роман.

Для понимания "Отцов и детей" существенны два факта. Во-первых, неожиданное с точки зрения либералов изменение позиций "Современника" по вопросу об "обличительной" литературе и, во-вторых, завершение полемики о "лишних людях".

Окончательные выводы из полемики о "лишних людях", героях дворянской литературы, сделал, как известно, Н.А. Добролюбов в статье "Что такое обломовщина?", напечатанной в майской книжке "Современника" за 1859 год. Здесь он выстроил длинную галерею персонажей дворянских повестей и романов, обнаруживая в них общие родовые черты, собранные и сконденсированные в герое романа Гончарова. Но для понимания существа полемики, пожалуй, важнее другая его работа – напечатанная в январской книжке "Современника" первая статья "Литературных мелочей прошлого года" (вторая статья под тем же названием появилась в апрельской книжке).

В этой статье Добролюбов ставит вопрос о расхождении между двумя "поколениями" и уже прямо, не прибегая к недомолвкам и литературным аналогиям, указывает, кого он разумеет под старым поколением "отцов":

"Известно, что очень немногие из литературных деятелей, сделавшихся особенно заметными в последнее время, принадлежат собственно нынешнему времени. Почти все они выработались гораздо прежде, под влиянием литературных преданий другого периода… В литературе начало этого периода совпадает со временем основания "Московского Телеграфа"; жизненность его оканчивается со смертью Белинского; а затем идет какой-то летаргический сон, прерываемый только библиографическим храпом и патриотическими грезами; окончанием этого периода можно положить то время, в которое скончал свое земное поприще незабвенный в летописях русской журналистики "Москвитянин".

Хронологические указания расшифровываются просто. "Московский Телеграф" был основан в 1825 году – в год восстания декабристов (таким образом "предания другого периода" имели вполне определенный характер). Белинский умер в 1848 году, "летаргический сон", охвативший литературу, - это семилетие цензурного террора, закончившееся со смертью Николая I в 1855 году (издание "Москвитянина" прекратилось в следующем, 1856 году). Таким образом Добролюбов имел в виду писателей, выступивших при Белинском, так называемых "деятелей сороковых годов".

"Схоронивши сие тяжеловесное и скучное создание ["Москвитянин"], литераторы, бродившие потерянные со времени смерти Белинского, как будто пришли в себя и повестили довольно громко на всю Русь православную, - что мы живы и здоровы. Русь им обрадовалась, и они принялись, как старые знакомые, с ней разговаривать и рассуждать… слово их было произносимо со властию, с сознанием собственного достоинства, и молодое поколение с трогательною робостью прислушивалось к мудрым речам их, едва осмеливаясь делать почтительные вопросы и уже вовсе не смея обнаруживать никаких сомнений… Но увы! – столь отрадный порядок вещей продолжался недолго! Очень скоро зрелые мудрецы выказали все наличные силы, сколько было у них, - и оказалось, что они не могут стать в уровень с современными потребностями. Юноши, доселе занимавшиеся вместе с зрелыми мудрецами поражением семидесятилетних старцев, решились теперь перенести свою критику и на людей пятидесяти и даже сорока лет"… "Открылось новое обстоятельство, почти отнявшее у молодежи последнюю надежду на мудрую партию пожилых людей. Оказалось, что они не умеют заглянуть в глубь общественной среды, не понимают сущности новых потребностей и стоят все на том, что толковалось двадцать лет тому назад. Теперь уже всякий гимназист, всякий кадет, семинарист – понимает многие вещи, бывшие тогда доступными только лучшим из профессоров; а они и теперь говорят об этих вещах с важностью и с азартом, как о предметах высшего философского разумения".

На дальнейших страницах статьи Добролюбов дает общую характеристику "старого" и "молодого" поколений:

"Люди того [старого] поколения проникнуты были высокими, но несколько отвлеченными стремлениями. Они стремились к истине, желали добра, их пленяло все прекрасное; но выше всего был для них принцип. Принципом они называли общую философскую идею, которую признавали основанием всей своей логики и морали. Страшной мукой сомненья и отрицанья купили они свой принцип и никогда не могли освободиться от его давящего, мертвящего влияния… Жизнь была для них служением принципу, человек – рабом принципа; всякий поступок, не соображенный с принципом, считался преступлением… немногие могли дойти до… слияния своей личности с философским принципом. Большая часть осталась только при рассудочном понимании принципа и потому вечно насиловала себя на такие вещи, которые были им вовсе не по натуре и не по нраву. Отсюда вечно фальшивое положение, вечное недовольство собой, вечное ободрение и расшевеливание себя громкими фразами и вечные неудачи в практической деятельности".

Иным оказалось "молодое" поколение. "От пожилых людей обыкновенно рассыпаются ему упреки в холодности, черствости, бесстрастии. Говорят, что нынешние люди измельчали, стали неспособны к высоким стремлениям, к благородным увлечениям страсти. Все это, может быть, чрезвычайно справедливо в отношении ко многим, даже к большинству нынешних молодых людей… но за ними, и отчасти среди них, виднеется уже другой общественный тип, тип людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением. Благодаря трудам прошедшего поколения принцип достался этим людям уже не с таким трудом, как их предшественникам, и потому они не столь исключительно привязали себя к нему, имея возможность и силы поверять его и соразмерять с жизнью… На первом плане всегда стоит у них человек и его прямое, существенное благо; эта точка зрения отражается во всех их поступках и суждениях. Сознание своего кровного, живого родства с человечеством, полное разумение солидарности всех человеческих отношений между собою – вот те внутренние возбудители, которые занимают у них место принципа. Их последняя цель – не совершенная, рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству; в их суждениях люди возвышаются не по тому, сколько было в них сокрыто великих сил и талантов, а по тому, сколько они желали и умели сделать пользы человечеству; не те события обращают на себя особое их внимание, которые имеют характер грандиозный или патетический, а те, которые сколько-нибудь подвинули благосостояние масс человечества… Вообще, молодое действующее поколение нашего времени не умеет блестеть и шуметь. В его голосе, кажется, нет кричащих нот, хотя и есть звуки очень сильные и твердые. Даже в гневе оно не кричит; тем менее возможен для него порывистый крик радости или умиления. За это его упрекают обыкновенно в бесстрастии и бесчувственности, и упрекают несправедливо".

В статье Добролюбова, напечатанной под мало обещающим заголовком "Литературные мелочи прошлого года", был поставлен со всей определенностью вопрос о расхождении двух поколений (в действительности – двух общественных лагерей), вопрос об "отцах" и "детях". Приведенные Добролюбовым сравнительные характеристики обоих "поколений", как будет видно из дальнейшего, во многом совпадают с характеристиками, данными Тургеневым в романе "Отцы и дети", - поэтому и необходимо было на них подробно остановиться, процитировав большие выдержки. Однако современники были поражены не столько статьей о "Литературных мелочах" (противопоставление двух "поколений" намечалось в журналистике и до нее), сколько усвоенным Добролюбовым с начала 1859 года тоном насмешки над либеральной общественностью и над либеральным "обличительством".

Выдвинутые жизнью и поставленные на очередь дня самим правительством вопросы о предстоящих реформах горячо обсуждались в печати. Временное облегчение цензурных строгостей после мрачного семилетия "цензурного террора" позволило открыто писать о разнообразных чиновничьих и полицейских злоупотреблениях (не подымаясь, правда, выше уездной, много-много губернской администрации), т.е. касаться тем, находившихся еще недавно под строгим запретом. Это приводило в ликование либеральные круги, создавало "именинное настроение" общественности, при котором самое обсуждение разнообразных вопросов принималось за великое дело. Добролюбов писал по этому поводу: "Уже несколько лет все наши журналы и газеты трубят, что мгновенно, как бы по манию волшебства, Россия вскочила ото сна и во всю мочь побежала по дороге прогресса… Несколько лет уже каждая статейка, претендующая на современное значение, непременно начинается у нас словами: "В настоящее время, когда поднято столько общественных вопросов" и т.д. Лесть и самообольщение – таковы были главные качества современности в литературных явлениях последнего времени". Вот этот-то торжественный, самоупоенный тон печати и подвергся насмешкам Добролюбова. "Припомним только общий характер обличительной литературы, - писал он во второй статье "Литературные мелочи прошлого года": - она вся погрузилась в изобличение чиновников низших судебных инстанций. Писарям, становым, магистратским секретарям, квартальным надзирателям житья не было! Доставалось также и сотским, и городовым, и т.п. Но вслушайтесь в тон этих обличений. Ведь каждый автор говорит об этом так, как будто бы все зло в России происходит только оттого, что становые нечестны или городовые грубы!.. Нигде не указана была тесная  и неразрывная связь, существующая между различными инстанциями, нигде не проведены были последовательно и до конца взаимные отношения разных чинов".

С февральской книжки "Современника" за 1859 год при журнале стал выходить "Свисток", в котором Добролюбов осыпал насмешками поверхностную либеральную "обличительную" литературу, не шедшую дальше вскрытия мелких неполадок и перебоев в работе громоздкой бюрократической государственной машины. Руководители "Современника" пришли к заключению, что такое обличительство только отвлекало внимание от основной задачи – революционного отрицания всей крепостнической системы в целом. Чернышевский говорил А.И. Герцену, издателю "Колокола", на страницах которого появлялся в большом количестве разоблачительный материал: "Если бы наше правительство было чуточку поумнее, оно благодарило бы вас за ваши обличения; эти обличения дают ему возможность держать своих агентов в узде, в несколько приличном виде, оставляя в то же время государственный строй неприкосновенным". Но именно насмешки "Современника" над "обличительной" литературой, в которой этот журнал принимал еще недавно самое деятельное участие, особенно поразили либералов, не уловивших смысла насмешек и склонных обвинять Добролюбова в измене своему прежнему направлению.

История создания "Отцов и детей" изложена Тургеневым в основных чертах в "Литературных и житейских воспоминаниях".

"Я брал морские ванны в Вентноре, маленьком городке на острое Уайте, - дело было в августе месяце 1860-го года, - когда мне пришла в голову первая мысль "Отцов и детей"… В основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. (Он умер незадолго до 1860 года.) В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза – то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета – и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая поверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникало сомнение, уж не за призраком ли я гоняюсь? – Помнится вместе со мною на острове Уайте жил один русский, человек одаренный весьма тонким вкусом и замечательной чуткостью на то, что покойный Аполлон Григорьев называл "веяньями" эпохи. Я сообщил ему занимавшие меня мысли и с немым изумлением услышал следующее замечание: "Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип… в "Рудине". Я промолчал; что было сказать? Рудин и Базаров – один и тот же тип!

"Эти слова так на меня подействовали, что в течение нескольких недель я избегал всяких размышлений о затеянной мною работе; однако, вернувшись в Париж, я снова принялся за нее – фабула понемногу сложилась в моей голове: в течение зимы я написал первые главы, но окончил повесть уже в России, в июле месяце. Осенью я прочел ее некоторым приятелям, кое-что исправил, дополнил и в марте 1862-го года "Отцы и дети" появились в "Русском Вестнике".

На Уайте, небольшом островке у южного побережья Великобритании, съехалась в августе 1860 года сплоченная группа видных литераторов и либеральных общественных деятелей, ближайших друзей Тургенева. Вслед за ним сюда приехали постоянные литературные советчики писателя – П.В. Анненков и В.П. Боткин; здесь проводили конец лета сын председателя главной редакционной комиссии (по подготовке крестьянской реформы) Н.Я. Ростовцев, бывший цензор Н.Ф. Крузе, незадолго перед тем отстраненный от должности за чересчур снисходительное отношение к печати, и многие другие. Ежедневно собиравшийся дружеский кружок оживленно обсуждал последние политические события и разрабатывал проект организации грандиозного, охватывающего всю Россию "Общества для распространения грамотности и первоначального образования". А.И. Герцен, скептически относившийся к общественным начинаниям автора "Отцов и детей", бросил как-то шутливое замечание, что Тургенев "никогда не вмешивался в политику" за исключением двух недель на о. Уайте, когда он "говорил об азбуке с Робинзоном Крузо".

Злобой дня, служившей неиссякаемой темой разговоров, было расхождение либералов с демократическим руководством "Современника", повлекшее за собою уход из журнала ряда писателей. П.В. Анненков вспоминал по этому поводу в связи с работой Тургенева над "Отцами и детьми": "Издатели "Современника" были отчасти правы, когда говорили, что разность мыслей и убеждений побудила их расстаться с Тургеневым… Осенью 1860 г., когда был начат роман, Тургенев проводил целые вечера в толках о причинах такого разногласия и о средствах упразднить его или, по крайней мере, значительно ослабить. Разговоры эти не прошли даром: в возражениях и объяснениях сформировался как план нового романа, "Отцы и дети", так и облик главного лица – Базарова – с его надменным взглядом на человечество и свое призвание, которые так поразили публику 1862 г., когда роман явился на свет".

Свидетельство Анненкова дополняет и разъясняет рассказ Тургенева. Если в основу образа Базарова легли впечатления от встреч с "молодым провинциальным врачом", то эти впечатления были переработаны и дополнены наблюдениями над более широким кругом молодых демократов. При этом писатель, уясняя себе тип Базарова, зорко присматривался к действиям и высказываниям идейных руководителей "молодого поколения" – Чернышевского и Добролюбова. Вместе с тем по письмам Тургенева можно проследить, как по мере продвижения работы над "Отцами и детьми" в нем нарастало чувство обиды на редакцию  "Современника".

Прочитав с большим запозданием в июньской книжке "Современника", в рецензии Чернышевского на книгу Готорна, выпады по поводу "Рудина", Тургенев, в письме к А.А. Фету от 12 сентября 1860 года из Парижа, сопровождал сообщение о приступе к писанию "Отцов и детей" жалобой на "молодое поколение": "…судя по отзывам так называемых молодых критиков, пора и мне подать в отставку из литературы. Вот и мы попали с вами в число подолинских, трилунных [1] и других почтенных отставных майоров. Что, батюшка, делать! Пора уступить дорогу юношам. Только где они, где наши наследники?" По выходе номера "Колокола" с исправленной против редакции "Современника" статьей "Лишние люди  и желчевики" Тургенев писал Герцену: "Я понял конец "Желчевиков" и сугубо тебе благодарен. Пора этого бесстыдного мазурика Некрасова на лобное место. И за нас, заступился. Спасибо. Я принялся за работу, но она подвигается безобразно туго". 12 ноября 1860 года, когда уже были набросаны первые главы романа, Тургенев, сообщая о ходе работы над ним, писал своему литературному протеже Е.Я. Колбасину, определившемуся на службу в провинцию: "Ваше служение в Новгороде имеет еще ту хорошую сторону, что оно прерывает вашу связь с "Современником". Этот журнал более и более усовершенствуется. В одном № он намекает прямо на то, что если я представил Рудина с критической точки зрения, так это потому, что мне за это заплатили, или что-то подобное… Тут важно не то, что меня ругают, а то, с какой легкостью себе позволяют сознательные клеветы" (ср. с этим замечание Базарова в споре с Аркадием: "Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того").

Через все письма Тургенева 1860-1861 годов проходят, переплетаясь с сообщениями о работе над "Отцами и детьми", более или менее резкие выпады по адресу демократического лагеря. Не расширяя числа цитат, можно привести еще три выписки, показывающие, как возрастало в романисте раздражение против "детей". 12 июля 1861 года, уже из с. Спасского, своего орловского поместья, он сообщал поэту Я.П. Полонскому: "Роман мой подвигается к концу… хорошие стихи в теперешнее сухое время – как благодатная влага: надоели свистуны, критиканы, обличители, зубоскалы – чорт бы их всех побрал! Надо послушать Фета об них". К.К. Случевскому Тургенев писал неделей позже: "В нашей литературе продолжается гаерство, глумление, свистание с завыванием, и уже проявилась особенно зловонная руготня. Это все надо переждать. Надоест это публике - и настанет лучшее время". Наконец, 6 августа Тургенев извещал П.В. Анненкова о завершении черновой рукописи "Отцов и детей": "Мой труд окончен, наконец. 30 июля написал я блаженное последнее слово. Работал я усердно, долго, добросовестно… Цель я, кажется, поставил себе верно, а попал ли в нее – бог знает… Читаю я мало, и то, что мне попадается в русских журналах, не очень способно возбудить желание подобного упражнения. Совершился какой-то наплыв бездарных и рьяных семинаристов – и появилась новая, лающая и рыкающая литература. Что из этого выйдет – неизвестно, - но вот и мы попали в старое поколение, не понимающее новых дел и новых слов…" Последние строки письма Тургенева буквально повторяют реплику Николая Петровича в беседе с братом: "Вот как мы с тобой в отставные люди попали, песенка наша спета. Что же? Может быть, Базаров и прав… я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался позади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем".

Все приведенные отрывки из писем говорят о том, что Тургенев не был безучастным зрителем в споре "отцов" и "детей". Однако в многочисленных авторских объяснениях он не переставал твердить, что стремится в романе сохранить беспристрастие летописца. Поскольку речь идет о субъективном намерении, нет основания не доверять искренности художника. Тотчас по окончании "Отцов и детей" Тургенев занес в своем дневнике под 30 июля 1861 года: "Часа полтора тому назад я кончил, наконец, свой роман… Не знаю, каков будет успех. "Современник", вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное влечение".

Образ разночинца Евгения Базарова, сына штаб-лекаря и дьячковского внука, является, конечно, основным образом в "Отцах и детях". Его именем можно бы назвать самый роман, и это было бы тем более законно, что, в сущности, один Базаров представляет в романе "детей". Ни Аркадий Кирсанов, в первых главах пылкий ученик Базарова, в ходе действия постепенно отдаляющийся от него (даже не испытав "горькой, терпкой, бобыльной жизни" нигилиста-революционера), ни тем более карикатурные Ситников и Кукшина ему не товарищи. В глубоком одиночестве заключался и трагизм Базарова, о котором Тургенев писал в одном из объяснений по поводу романа: "Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и все-таки обреченная на гибель, потому что она все-таки стоит (только) в преддверии будущего". У Базарова есть союзники ("Нас не так мало, как вы полагаете" – говорит он Павлу Петровичу), но в романе их не видно. Зато многочисленными персонажами представлен стан "отцов". К нему принадлежат не только старшие Кирсановы и родители Базарова (ведь мать Евгения, Арина Власьевна, была "настоящая русская дворяночка прежнего времени", установившая сообразно своим понятиям весь бытовой уклад семьи), но и Анна Сергеевна Одинцова и губернские бюрократы, силуэты которых мелькают в романе.

В непримиримой враждебности Павла Петровича Кирсанова, в скрытой обиде Николая Петровича, пытающегося "идти в ногу с веком", в нежелании Одинцовой жертвовать своим покоем, своими установившимися привычками, даже в трогательных по своей безнадежности попытках стариков Базаровых приноровиться к обожаемому ими сыну, - во всем этом проявляется сопротивление помещичье-дворянского мира наступлению демократии.

Враждебность к Базарову со стороны "отцов" обнаруживается еще раньше, чем он начинает свою проповедь "отрицания". Едва успевает он переступить черту помещичьей усадьбы и обменяться первыми приветствиями с ее обитателями, Павел Петрович уже высказывает недоброжелательство, словно чуя в нем врага: "Он у нас гостить будет… этот волосатый?" Недоброжелательство переходит вскоре в неприкрытую ненависть, исключающую всякую возможность взаимного понимания ("Еще бы, - говорит Базаров, - человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии"). Впрочем, и Базаров не дает спуску попадающимся ему "аристократам" и "аристократишкам".

В Базарове поражает прежде всего цельность характера, беспощадная последовательность его натуры. Издеваясь над всякой фразой, над всяким углублением в свои переживания и любованием ими, он относится с холодным презрением и к своему собственному искреннему чувству. Отсюда черствость, вернее – суровость Базарова, не покидающая его ни на минуту. Не давая обольщаться другим, он сам не обольщается, прямо и честно смотрит в лицо действительности, как бы страшна она не была. Верным себе остается он и в последние часы жестокой агонии. Этими чертами Тургенев верно воплотил тип бойца-демократа, и не случайно характеристика Базарова у романиста совпадает с добролюбовской характеристикой "молодого поколения", которое "не умеет блестеть и шуметь" и для которого "тем менее возможен… порывистый крик радости и умиления". (Прямой цитатой из добролюбовской статьи кажутся слова Василия Ивановича о сыне: "Он враг всех излияний, многие его даже осуждают за таковую твердость его нрава и видят в ней признак гордости или бесчувствия". У Добролюбова: "За это его упрекают обыкновенно в бесстрастии и бесчувственности, и упрекают несправедливо".) С характером Базарова как нельзя лучше согласуется программа беспощадного "отрицания", которую он развивает на протяжении всего действия в романе.

Не трудно показать, что в основу идеологических высказываний Базарова Тургеневым были положены аналогичные заявления критиков-демократов. В силу этого постоянные споры персонажей, играющие столь значительную роль в романе, представляются порой инсценировкой журнальных полемик конца пятидесятых годов.

С первых страниц романа Базаров рисуется как человек глухой и враждебный к художественным переживаниям, чуждый восприятия красоты и поэзии. Еще не доехав до Марьина, он прерывает Николая Петровича, начавшего было декламировать Пушкина; позднее он советует Аркадию отобрать у отца томик поэта: "Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в наше время". Начиная характеристику героя отрицательным признаком, лишением его всякого "художественного смысла" ("А на что он нужен?" – отзывается Базаров на прямой вопрос Одинцовой), Тургенев отвечал на диссертацию Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности", спорами о которой началось столкновение либеральных писателей с демократами. Чернышевский обосновывал утилитарную теорию искусства, выдвигая его познавательное значение, а Тургенев заставлял Базарова пародировать Чернышевского утверждением, что виды Саксонской Швейцарии в альбоме Одинцовой могли заинтересовать его "с точки зрения геологической", ведь "рисунок наглядно представляет… то, что в книге изложено на целых десяти страницах". Чернышевский разрушал в своей диссертации дворянскую эстетику, а Тургенев приписывал в своем романе "молодому поколению" уничтожение всякой эстетики, полную глухоту к поэзии вообще.  Не удивительно. что демократическая критика особенно упорно возражала Тургеневу в статьях об "Отцах и детях" именно по этому поводу.

Имя Пушкина, служившее в пятидесятых годах боевым знаменем защитникам  "чистой поэзии", упоминается не однажды на страницах романа. О Пушкине ведут беседу в гл. ХХI Аркадий с Евгением Базаровым. В этой карикатурной сцене использован бытовой материал. Тургенев воспроизвел в ней собственный разговор с писателем-разночинцем Н.В. Успенским. 7 января 1861 года Тургенев сообщал П.В. Анненкову в письме из Парижа: "На днях здесь проехал человеко-ненавидец Успенский (Николай) и обедал у меня. И он счел долгом бранить Пушкина, уверяя, что Пушкин во всех своих стихотворениях только и делал, что кричал: "На бой, на бой за святую Русь".

В майской книжке "Современника" 1859 года, которую Аркадий с Евгением Базаровым могли привезти с собою в Марьино, подводились итоги полемики о "лишних людях". В "Свистке" Добролюбов осыпал насмешками поверхностную либеральную "обличительную" литературу. И этот материал был использован Тургеневым в романе. Базаров при расставании с Аркадием повторял ему в назидание основное положение статей Чернышевского и Добролюбова о героях дворянской литературы:

"Ваш брат, дворянин, дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не деретесь – и уже воображаете себя молодцами, а мы драться хотим… ты невольно любуешься собою, тебе приятно самого себя бранить; а нам это скучно – нам других подавай! Нам других ломать надо! Ты славный малый; но ты все-таки мякенький, либеральный барич".

В споре со старшими Кирсановыми, отставшими от журнальной полемики, Базаров поразил Павла Петровича нападками на "обличительную" литературу, буквально излагая ему точку зрения Добролюбова:

"Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда… а потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это все ведет только к пошлости и доктринерству, мы увидали, что мы занимаемся вздором".

Насмешки "Свистка", о "неизменном глумлении" которого писал Тургенев в "Литературных и житейских воспоминаниях", больнее всего задели "старое поколение". Не освободившийся еще от либеральных иллюзий А.И. Герцен, не поняв значения предпринятой "Современником" кампании, ответил в "Колоколе" от 1 июня 1859 года статьей "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!"): "Журналы… катаются со смеху над обличительной литературой, над неудачными опытами гласности. И это не то, чтоб случайно, но при большом театре [т.е. "Современнике"] ставят особые балаганчики ["Свисток"] для освистывания первых опытов свободного слова литературы". Статья Герцена заканчивалась предостережением, обнаруживавшим его непонимание в данном случае политического положения: "Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до станислава на шею!" То же предположение повторил в споре с Базаровым Павел Петрович, воскликнув на замечание Аркадия "Мы ломаем, потому что мы сила": "Несчастный!.. Хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией".

Приведенные выше параллели между статьями "Современника" и текстом романа "Отцы и дети" касались, по преимуществу, речей Базарова. Замечательно, однако, то, что сравнительная характеристика "отцов" и "детей" у Тургенева почти буквально совпадает с добролюбовской характеристикой двух поколений. В цитированной в начале настоящей главы статье "Литературные мелочи прошлого года" Добролюбов утверждал, что для "старого поколения" "жизнь была… служением принципу, человек – рабом принципа". Покорности отвлеченным принципам Добролюбов противопоставлял в "молодом поколении" "людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением", стремление принести "возможно больше пользы человечеству" (в статье пропагандировались взгляды Фейербаха, в материалистической философской системе которого на первом плане "стоял человек и его прямое, существенное благо"). Но ведь именно отрицание "принципов" и "авторитетов" ужасало в Базарове "отцов", гордившихся своей верностью "принципам" ("Без принсипов жить в наше время могут только одни безнравственные люди" – твердил Павел Петрович).

Морали "долга" Добролюбов, следуя Фейербаху, противопоставлял "эгоизм нормального человека", подразумевая под ним "сообразность с природой, с разумом человека". На эту тему Добролюбову пришлось полемизировать с Тургеневым по поводу повести "Фауст". "Холодные последователи добродетели, исполняющие предписание долга только потому, что это предписано… жалки сами по себе… Они не в состоянии возвыситься до того, чтобы ощутить в себе самих требование долга…" Несомненно, с этими замечаниями Добролюбова связана сцена спора Базарова с Аркадием о "принципах" и "ощущениях" в гл. ХХI "Отцов и детей": "Принципов вообще нет… а есть ощущения. Все от них зависит… Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления – в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? – тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут".

Здесь налицо уже не простое использование материала журнальной статьи в художественном произведении, а резкий полемический выпад против Добролюбова, нарочитое упрощение и огрубление его фейербахианской аргументации, низведение ее до примитивного вульгарного материализма. Недаром именно эта сцена вызвала возражение Герцена, писавшего автору романа: "…Мне кажется, что ты несправедлив к серьезному, реалистическому, опытному воззрению и смешиваешь его с каким-то грубым, хвастливым материализмом, но ведь это вина не материализма, а тех "неуважай-корыто", которые его скотски понимают".

Демократическая критика считала Базарова карикатурой на Добролюбова. Тургенев отрицал это, утверждая, что материалом для создания образа основного героя "Отцов и детей" ему послужили впечатления от знакомства с "одним молодым провинциальным врачом" (по разъяснению одного мемуариста – доктором Дмитриевым). Однако вопрос о прототипах Базарова следует ставить не в плоскости портретности героя. Дело не в том, что Базаров мог напоминать отдельными чертами, например, резкостью обращения, Добролюбова, а в том, что он пересказывал с большей или меньшей точностью ряд положений из критических и публицистических статей "Современника". Тесная зависимость речей основных героев "Отцов и детей" от журнальных полемических статей конца пятидесятых годов отмечалась современниками. Антонович в своем отзыве прямо указывал, говоря о Базарове, что Тургенев "вложил ему в уста слова и фразы, часто встречавшиеся в печати и выражающие мысли, одобряемые молодым поколением".

Тургенев был одним из участников борьбы "отцов" и "детей". Он не мог поэтому дать вполне беспристрастное, объективно-точное отражение столкновения революционной демократии с либерально-дворянским лагерем. Сам Тургенев полупризнавался в этом, пытаясь в статье "По поводу Отцов и детей" объяснить появление резких отзывов демократической критики о романе:

"Вся причина недоразумения, вся, как говорится, "беда состояла в том", что воспроизведенный мною Базаровский тип не успел пройти через постепенные фазисы, через которые обыкновенно проходят литературные типы. На его долю не пришлось, как на долю Онегина или Печерина, эпохи идеализации, сочувственного превознесения. В самый момент появления нового человека, Базарова, автор отнесся к нему критически… объективно. Это многих сбило с толку – и кто знает! – в этом была, быть может, если не ошибка, то несправедливость. Базаровский тип имел, по крайней мере, столько же права на идеализацию, как предшествовавшие ему типы".

В объяснении Тургенева необходимо переставить некоторые ударения. Дело заключалось не в отсутствии идеализации, а в наличии, при этом значительном, критического подхода, искажавшем подчас очертания действительности. В образе Базарова, несомненно, преувеличен момент "отрицания", в частности в отношении искусства и поэзии. За "отрицанием" демократов, отнюдь не всеобщим, но направленном во вполне определенную цель, скрывалась положительная программа, на которую Тургенев даже не намекает (ее развил Чернышевский в написанном как бы в ответ на "Отцы и дети" романе "Что делать?"). Искажены, как уже отмечалось, мировоззренческие, философские корни "нигилизма", сведенные к вульгарному материализму. (Это не смущало стоявшего на вульгарно-материалистических позициях радикала Писарева, поэтому его отзыв о романе был почти восторженным.) В первых главах романа прекрасно показано умение демократа Базарова находить общий язык с крестьянами. Он владеет "особенным умением возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно"; "они чувствовали, что он все-таки свой брат, не барин". Однако в полном противоречии с этим, словно посторонняя вставка, стоит авторская ремарка, сопровождающая одну из бесед Базарова с отцовскими крестьянами: "Увы, презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах [глазах крестьян] был все-таки чем-то в роде шута горохового".

Тургенев был первым романистом, запечатлевшим в художественных образах крупнейшее явление в истории русского общественного развития средины прошлого века, когда значение раскола между "отцами" и "детьми" еще не было до конца осознано его современниками. Он первый воплотил в образе Базарова едва народившийся общественный тип революционера-демократа. В этом огромная заслуга писателя, и это обеспечило исключительный интерес к роману со стороны первых читателей. За "Отцами и детьми" последовал длинный ряд романов о "нигилистах", но все они стояли гораздо дальше от действительности, чем произведение Тургенева. Кропотливое изучение вскрыло источники романа, установило, что наряду с непосредственными наблюдениями Тургенев широко использовал материал журнальных статей. Однако весь этот материал сплавлен в единое, неразрывное целое – в этом проявилось высокое мастерство писателя.

Насколько сильное впечатление произвел на современников писателя роман "Отцы и дети", выясняется, быть может, всего нагляднее на судьбе слова "нигилист". Слово это не было изобретено самим писателем, оно было взято им из дворянской публицистики, заимствовавшей его, в свою очередь, из философской терминологии. Но Тургенев применил полузабытое малоходовое выражение к определенному социальному явлению, и оно было разом же подхвачено читателями. Действительно, слово "нигилист" было впервые пущено в обращение Н.И. Надеждиным в полемической статье "Сонмище нигилистов, сцены из литературного балагана", напечатанной еще в 1829 году в журнале "Вестник Европы". По словам одного из современников, Надеждин звал "нигилистами" "людей, которые ничего не знают, ни на чем не основываются в искусстве и жизни". Разумеется, именно в этом смысле и вошло прозвище "нигилисты" в реакционную дворянскую литературу шестидесятых и семидесятых годов, и вошло при этом с необычайной быстротой. Рассказывая в "Литературных и житейских воспоминаниях" о приезде в Россию весной 1862 года (точнее – 26 мая, через полтора месяца после выхода "Отцов и детей"), Тургенев сообщает: "Когда я вернулся в Петербург в самый день известных пожаров Апраксинского двора, слово "нигилист" уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было "посмотрите, что ваши нигилисты делают! Жгут Петербург!" "Выпущенным мною словом "нигилист" воспользовались тогда многие, которые только ждали случая, предлога, чтобы остановить движение, овладевшее русским обществом. Не в виде укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово… оно было превращено в орудие доноса, беспрерывного осуждения, почти в клеймо позора". Быстрое и широкое распространение присвоенного "молодому поколению" прозвища обусловливалось вложенной в него социальной оценкой – объявляя крестьянских демократов голыми отрицателями (слово "нигилизм" произведено от латинского nihil – ничто), Тургенев облегчал и упрощал задачу борьбы с ними.

Слово "нигилист" вошло в оборот не только русской литературной речи, оно получило широкое распространение и в Западной Европе. "Отцы и дети" были вскоре же по выходе в оригинале переведены на немецкий, французский и английский языки, и европейская критика и публицистика твердо усвоили наименование "нигилисты", пользуясь им как специальным термином для обозначения русских революционеров (на это уполномочивал, в сущности, и сам Тургенев, разъяснявший в письме к К.К. Случевскому: "если он [Базаров] называется нигилистом, то надо читать: революционером"). В семидесятых и восьмидесятых годах ряд иностранных полуисторических полупублицистических книг по истории русского революционного движения выходил под титулом книг о "нигилизме", - такова была работа итальянца Арнодо "Нигилизм и нигилисты", француза Лавиня – "Введение в историю русского нигилизма" и многие другие. Даже в ХХ веке, накануне мировой войны, Анатоль Франс в романе "Восстание ангелов", рисуя подпольную сходку, вмешал в толпу интернациональных революционеров группу "русских нигилистов" – так глубоко и надолго запечатлелись в восприятии нескольких поколений читателей образы романа "Отцы и дети".  Стр. 126-150.

(Клеман М.К. "Отцы и дети"

*

***