Досье. Достоевский Ф.М. Часть 9. Достоевский и канун XXI века. 1990 г.

Сегодня, узнавая правду о собственной истории, мы все чаще обращаемся к Ф.М. Достоевскому. История нашей страны в ХХ веке во многом прошла, увы, по предсказанному им сценарию. Однако способны ли мы сегодня не только изумляться гениальным предвидениям, но понять и извлечь уроки, пусть запоздалые, но не менее насущные – ведь конец нынешнего века и век грядущий не будут проще минувшего? "Достоевский и канун XXI века" – тема книги известного советского литературоведа и философа Ю.Ф. Карякина. Ее обсуждению был посвящен литературный вечер, состоявшийся в посольстве США по инициативе посла США в СССР господина Дж. Ф. Мэтлока, знатока русской культуры и литературы (его эссе "Литература и политика:  Федор Достоевский" увидело свет в июле прошлого года в журнале "Вопросы литературы"). В нем приняли участие многие видные деятели советской культуры: писатели Ф. Искандер, А. Ким, Л. Латынин, критики Л. Аннинский, Н. Иванова, А. Латынина, режиссер Э. Климов и другие. Сегодня мы публикуем (с некоторыми сокращениями) выступления советских литературоведов и нашего американского гостя, профессора Вассарского колледжа А. Климова, принявших участие в обсуждении.

Завершить публикацию мы решили одним из выступлений самого Ю.Ф. Карякина весной этого года, наиболее точно, как представляется, выражающим его общественно-политическую позицию.

Представив участников встречи, г-н Дж. Ф. Мэтлок сказал:

Сегодняшняя встреча для меня – большое счастье. Именно Достоевский, а точнее, его роман "Преступление и наказание", дал мне в свое время толчок к изучению русского языка, русской литературы. И я долгие годы мечтал о том дне, когда можно будет организовать такой вечер-дискуссию по произведениям Федора Михайловича Достоевского. Стр. 205.

*

Игорь Виноградов. Стр. 205-207.

Я вижу смысл нашей сегодняшней встречи в том, что, едва ли не впервые собравшись здесь сегодня в таком составе, мы имеем возможность обратиться в связи с книгой Ю.Ф. Карякина к тем фундаментальным духовным проблемам, которые еще в XIX веке поставил Достоевский, и попробовать совместно осмыслить и обсудить эти проблемы применительно к нашей сегодняшней жизни. Духовная проблематика Достоевского, этого первого, на мой взгляд, великого писателя ХХ века, приобрела сегодня для нашей страны поистине судьбоносный, как модно стало ныне говорить, характер. Какие активные, порой яростные дебаты идут в нашем зарождающемся парламенте в связи с обсуждением тех или иных политических, экономических, социальных структур и законов! Но до сих пор так ни разу еще, кажется, и не собралось сколько-нибудь серьезного и представительного форума, на котором поставлены были бы, наконец, проблемы духовного развития нашего общества, хотя они являются сегодня, в сущности, центральными проблемами нашей жизни. И то, что посол Соединенных Штатов Америки господин Дж. Ф. Мэтлок выступил инициатором подобного собрания, - собрания, я бы сказал, национально нам, русским, необходимого, - замечательно. Факт глубокой символической значимости, заставляющей вспомнить о лучших традициях в отношениях Америки к русскому народу, к русской культуре. Сохраняя верность этим традициям, Америка и дала еще пятнадцать лет назад приют второму великому каторжнику нашей литературы – Александру Солженицыну, получившему возможность работать в Вермонте над "Красным колесом", главной своей книгой, являющейся – как и другие его книги – в известном смысле прямым продолжением, подтверждением и развитием всего того, что сказал Достоевский еще в XIX веке.

Я не случайно назвал здесь это имя – Солженицын и не случайно поставил его в связи с именем Достоевского. Мне кажется, что как раз в подобном сопоставлении с особенной, может быть, ясностью, и поступает то, чем до сих пор особенно актуален для нас Достоевский, хотя сопоставление это обнаруживает не только очевидную близость обоих писателей, но и глубокое различие.

В самом деле: творчество Достоевского (как и Толстого) уходит своими корнями в ту духовную ситуацию, связанную с всеевропейским кризисом традиционной религиозности, которая окончательно определилась в XIX веке, когда религиозность практически исчезла из жизни общества и, следовательно, все те прежние исходные основания морали, права и прочих ценностных установлений человеческого общежития, что восходили к божественному абсолюту, теперь рухнули. Так возникла ситуация открытого, разомкнутого сознания, которая потребовала постановки вновь всех "проклятых" исходных вопросов о смысле жизни, о природе добра и зла, об абсолютных и относительных критериях их разграничения, решавшихся ранее в системе религиозного миросозерцания. Ответы на них нужно было искать теперь заново. Это и стало главным духовным делом и основных героев Достоевского и Толстого, и их самих, прошедших каждый свой мучительный путь "перерождения" прежних, безрелигиозных убеждений. В этих поисках – духовная суть их творчества.

Солженицын являет нам тип художника, который только начинает там, где Достоевский и Толстой, в сущности, кончили. Хотя, как мы знаем, он тоже пришел к религии не сразу, пережив "перерождение убеждений" в лагерях и ссылке, однако в своем творчестве он исходно предстает перед нами писателем христианским, религиозным, уже нашедшим веру. Поэтому центральная ситуация его творчества – это ситуация не поисков веры, а жизни в вере. Стр. 205-206. <…>

*

Людмила Сараскина. Стр. 207-209.

Больше всего в связи с книгой Ю.Ф. Карякина мне хотелось бы поразмышлять о ее авторе, или, если можно так выразиться, о феномене Карякина. Знаю с его слов, что в студенческие годы он написал дипломную работу о Сталине, вполне лояльную к "вождю и учителю" – как-никак был конец сороковых годов. И вот путь познания и самопознания человека от дипломной работы "верноподданнического" характера до последних публицистических статей, скажем, "Стоит ли наступать на грабли?" или "Ждановской жидкости" – это гигантский путь: духовный, политический и человеческий, путь очищения и отрезвления. Люди того поколения, к которому принадлежит Ю.Ф. Карякин, пережили очень много, преодолевая себя, свое время, свои убеждения, свои страхи. Несколько раз в течение жизни им пришлось менять систему мировоззренческих, политических координат - обжигаться, "уходить под лед" и т.д. Поэтому мне, представителю следующего поколения, не соблазненного и не совращенного догматикой и так называемыми "идеалами", не следует, наверное, судить об упомянутом феномене сколько-нибудь оценочно.

На той степени отстраненности от личности автора книги, которая вообще уместна в отношении литературы, истории, я и хочу поделиться своими соображениями. И, конечно, меня прежде всего интересует раздел книги, посвященный роману "Бесы". Считая "Бесы" главным романом не только Достоевского, но и главным романом русской литературы вообще, я вижу в Ю.Ф. Карякине человека, исследователя, который еще в 60-е годы сделал максимум для того, чтобы вызволить, реабилитировать репрессированное произведение великого русского писателя, а также для того, чтобы легализовать и узаконить возможность  спокойного, научного изучения текстов и материалов, связанных с "пасквилем на революцию и революционеров" (как привычно именовали роман советские критики сталинской эпохи). Другое дело – какова цена этой реабилитации.

Раздел о "Бесах" в книге Карякина назван "Прозрения и ослепления". Если не вкладывать в эту формулу школярского смысла (дескать, были у Достоевского и достижения, были и ошибки), а воспринять ее концептуально, как прочтение романа-памфлета, открывается широкий простор для дискуссий. Ведь пропорция прозрений и ослеплений – касательно любого текста Достоевского, а тем более "Бесов" – величина отнюдь не постоянная. Да и кто может – будь то Ю.Ф. Карякин или его великий предшественник, исследователь Достоевского М.М. Бахтин – раз и навсегда определить, что из пророческих предвидений Достоевского было прозрением, а что ослеплением? В том-то и дело, что тайна этой формулы заключена в ее постоянной изменчивости: жизнь и время каждый раз по-новому расставляют акценты. И каждый раз оказывается: именно то, что мы считали ослеплением у Достоевского, было нашей очередной иллюзией. Мы тешили себя мыслью, будто неправ Достоевский в своем гневе, ярости, подозрении, а всякий раз выходило нам расставаться с утешительным стереотипом.

Но в чем же все-таки видит Ю.Ф. Карякин сегодня ослепления Достоевского? "Ужаснувшись нечаевской бесовщине, - пишет Карякин, - восприняв и врагов ее непримиримых из революционеров, социалистов – как бесов, он и готов был  (поначалу) заключить против них союз хоть с самим дьяволом, хоть с прежними, "привычными" бесами, "сверху": лучше, мол, все будет "по-старому", чем "по-новому". То есть, иными словами, Достоевский, обнаружив в русском революционном движении нечаевщину и совершив беспрецедентный акт обличения бесовщины, спутал в конце концов нечаевщину с революцией, позорным пятном бесовщины покрыл всех революционеров вместе взятых, и далеко вперед. Ю.Ф. Карякин, вопреки "очернительству" Достоевского, отстаивает тезис о революционерах с чистой совестью, идущих путем революционного насилия не из врожденной любви к нему, а из ненависти.

Я позволю себе привести один отрывок из исторической повести Юрия Трифонова "Нетерпение" – о тех самых чистых революционерах, другого уже поколения: Желябове, Перовской. "Два, три года назад мы, - обращается Желябов к своим соратникам, - действительно, были далеки от него (речь идет о Сергее Нечаеве. – Л. С.) и имели право возмущаться, а сейчас, дорогие друзья, мы заметно к нему приблизились… Мы почти выполняем программу "Катехизиса". Там было сказано, что революционер должен проникнуть всюду, во все сословия, в барский дом, в военный мир, в литературу, в Третье отделение и даже в Зимний дворец. Я помню отлично, потому что это место меня тогда поразило и показалось сказкой. Теперь мы знаем, что вовсе не сказка, все выполнено… Ведь мы собираемся в одно из ближайших  воскресений казнить царя, а он – не шпион, не предатель, не личный враг. Но мы надеемся этой казнью приобрести некую власть над историей, повернуть колесо российской фортуны. Убиваем ради блага России!"

В сознании русских революционеров – и тому доказательство вся история РСДРП, от первых марксистских кружков до "Краткого курса", - произошло необратимое: совершилась и нравственная адаптация к нечаевщине и ее историческая реабилитация. У русских писателей, свидетелей революции, - Бунина, Короленко, Волошина, Горького – возникла одна и та же ассоциация для характеристики тех, кто рвется к власти, а также их целей и средств. Вспомним хотя бы Горького, его воззвание "Вниманию рабочих" от 10/23 ноября 1917 года. "Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева ("на всех парах через болото"). – И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к погибели в трясине действительности, очевидно, убеждены (вместе с Нечаевым), что "правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно". И вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей… Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России…"

Так где же, в чем ослепления Достоевского? Ю.Ф. Карякин видит трагедию Достоевского в его сугубой тенденциозности и нетерпимости к "настоящим", "хорошим" революционерам, не нечаевцам. А на мой взгляд, трагичность мироощущения великого писателя вытекала из его глубинного понимания изначальной кощунственности принципа "крови по совести", идеи насилия во имя блага, социальной справедливости и лучшего будущего. Грязь и кошмар революции, ее Каинова печать – с одной стороны, вечный соблазн мятежа и его неизбежность в России – с другой – вот что мучило автора "Бесов", вот что давало импульс для создания романа-хроники, где с пугающей силой предвиденья были начертаны контуры российской смуты.

Конечно, справедливо принято обсуждать всякую книгу на основании того, что в ней есть, а не того, чего в ней нет. И все-таки я хотела бы отметить одно принципиальное зияние в разделе о "Бесах", резко бросающееся в глаза. Речь идет о теме "нечаевщина и русский большевизм", "Нечаев и Ульянов-Ленин". Ю.Ф. Карякин нашел великолепную формулировку тайного могущества великого романа: "Работают, работают "Бесы", боятся, боятся их бесы". Со мной могут не согласиться, но я убеждена, что эта формулировка в полной мере относится и к вождям революции.

Вот что писал в этой связи Н.Н. Валентинов-Вольский в своей книге "Встречи с Лениным", ссылаясь на В.В. Воровского: "Он (Ленин. – Л.С.) делит литературу на нужную ему и ненужную, а какими критериями пользуется при этом различении – мне неясно. Для чтения всех сборников "Знания" он, видите ли, нашел время, а вот Достоевского сознательно игнорировал: "На эту дрянь у меня нет свободного времени". Прочитав "Записки из Мертвого дома" и "Преступление и наказание", он "Бесы" и "Братьев Карамазовых" читать не пожелал. "Содержание сих обоих пахучих произведений, - заявил он, - мне известно, для меня этого предостаточно. "Братьев Карамазовых" начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило. Что же касается "Бесов" – это явно реакционная гадость, подобная "Панургову Стаду" Крестовского, терять на нее время у меня абсолютно никакой охоты нет. Перелистал книгу и швырнул в сторону. Такая литература мне не нужна, - что она мне может дать?"

Работают, работают "Бесы"… И мне кажется, Ю.Ф. Карякин сам недооценивает универсальность своей формулы. Но меня очень обнадеживает одно замечательное качество его книги – ее принципиальная незавершенность. В каждой строке, в каждом абзаце автор хочет поставить окончательную точку и сделать окончательный вывод. Но каждый раз эта точка и этот вывод взрываются и им самим, и читателем, потому что каждое его слово диалогично и требует ответной реплики. Открытость, отсутствие подавляющего финала, возможность включения в разговор и продолжения темы – самое, на мой взгляд, прекрасное свойство размышлений Карякина. В книге его могут быть догматические положения, но сам процесс постижения истины лишен какого бы то ни было доктринерства. В этом для меня, повторяю, главная ценность книги, главный результат многолетнего труда автора, о котором можно сказать: да, он пробился к Достоевскому. Стр. 207-209.

*

Алексис Климов. Стр. 209-210.

Согласен с Ю.Ф. Карякиным в том, что Достоевский сумел гениальнейшим образом осветить темные стороны человеческой психологии, выявить разрушительную  потенцию, заложенную в человеческой психологии, предугадав многие из чудовищных событий, которые грозят нам окончательной катастрофой.

Но тем не менее разрешу себе усомниться в том, что Достоевский станет для человечества тем учителем, который будет способен вывести его из кризиса в канун XXI века. Сомнения мои основываются на произведениях самого  Достоевского. Стр. 209.

<…> Мне могут возразить, что Достоевский в каждом произведении изобличает породу русских мечтателей 40-х годов. Однако это равносильно утверждению, что роман "Бесы" имеет отношение только к Нечаеву и его группе. Нет, конечно! Как правильно говорит Юрий Карякин, Достоевский писал и для нас, и о нас. Стр. 209. <…>

*  

Игорь Золотусский. Стр. 210-211.

<…> Книга движется от разоблачения самообмана человека (работа "Самообман Раскольникова") к разоблачению самообмана человечества. Человек обманывается в своем превосходстве над другими людьми, человечество – в превосходстве над природой. Самообман заключается в факте господства теории над жизнью, в абсолютизации теории, безраздельной веры в теорию, которая выше человека, выше чувства, выше сердца. Стр. 210.

<…> Поколение Ю. Карякина было отрезано от прошлого. Тотальный нигилизм революции отринул почти все, что было до 1917 года, были преданы анафеме и осмеянию заветы дедов и прадедов (заметим, что Достоевский по возрасту нам прадед). Детям отцов, сделавших революцию, нужно было навести мосты к прошлому. Их нужно было навести через головы отцов, которых они любили и которые своей жертвой (отречением от прошлого) и последовавшей за ней расплатой, может быть, спасли им жизнь. Стр. 210.

<…> Здесь срабатывает марксистская (или революционно-демократическая) доктрина о том, что виноваты богатые, что "одна десятая" всегда в долгу перед "девятью десятыми". Это и народническая, и коммунистическая идея, нашедшая опору в чувстве вины русской интеллигенции перед народом и перемоловшая затем в своей мясорубке эту интеллигенцию, бросившуюся в революцию. Это не идея Достоевского, не христианская идея. Стр. 211.

<…> Вот вырубили одну десятую, и что получилось? Девять десятых, оставшиеся без одной десятой, тоже попали под нож.

Ненависть девяти десятых к одной десятой была использована большевиками для того, чтобы этой пропорции не существовало, чтобы все заменилось одной безликой и безличностной массой. "Девять десятых" поставляют "одной десятой" лучшее, что они могут произвести. Они отдают ей свой ум, свой опыт, свой гений предвидения. Пока мы этого не усвоим, мы будем гнать свою интеллигенцию, уничтожать ее и оставаться без поводыря. Стр. 211.

<…> Я, честно говоря, ничего не знаю об ограниченности Достоевского. В другом месте, отделяя нечаевщину и верховенщину от социализма, Ю. Карякин пишет: "Нечаевщина, конечно, бросает тень и на социализм, и на революцию, но разве именно не за это ее разоблачали Маркс и Энгельс…" Получается, что "бесы" в романе Достоевского – это "псевдореволюционеры", "другие социалисты", а не настоящие социалисты, которых и защищает от Нечаева и Верховенского Юрий Карякин.

Но так ли смотрел на это дело Достоевский?

Повторяю, в книге Ю. Карякина заключен не только факт самоосвобождения, но и видны те черты, от которых еще предстоит освобождаться. Именно поэтому я воспринимаю эту книгу не как итог работы над Достоевским, а как то, что ждет своего продолжения и завершения. Стр. 211 (с. 210-211).

*

Алесь Адамович. Стр. 211-212.

Юрий Федорович Карякин смотрит на мир через Достоевского. Он обручился с Достоевским на всю жизнь. Это его судьба, рок, счастье, и поэтому, где бы он ни был, он первым делом стены все расписывает цитатами из Достоевского и сюжетными линиями, его мыслями, угадыванием – что к чему устремлено. Так и дома у него, в санатории, так в больнице. Думаю, если он попадет в тюрьму, и там, конечно, все стены будут расписаны, расчерчены, коли ему позволят, теми же схемами, стрелами, от какого романа к какому что ведет.

Работа над документальными книгами вывела меня на такую мысль, имеющую отношение к Достоевскому, а значит, и к Карякину. Стр. 211-212.

<…> Художнику знание человеческих глубин дает радость открытия, счастье понимания. Даже если он и сострадает своим героям, переживает за них. Простым людям такое знание самих себя и знание человека дарит лишь состояние неизжитой трагедии и несчастья. Много знания – много скорби… И вот целый народ маленьких Достоевских с завистью смотрит сейчас на тот мир, который так глубоко себя не познал, так глубоко в себя не заглянул… Но может быть, в таком преимуществе знания – страдания и таятся возможности нашего духовного возрождения, возвращения к норме существования?.. Стр. 212 (с. 211-212).

*

Ю.В. Давыдов. Стр. 212-213.

Юрий Федорович давно присматривался к Нечаеву. Я тоже. Карякин шел от "Бесов", я – через лагерь. Во многом, как выяснилось, мыслили едино, но, само собой, не так, как нынешние "заединщики". (Вот уж кто краплен родимыми пятнами нечаевщины.)

Достоевский не фотографировал, а типизировал Нечаева. Многие полагают, будто нечаевщина – явление сугубо нашенское. Отнюдь! Двадцатый век – и европейский, и азиатский – представил кровавые аргументы и факты. Кстати сказать, кто, как не Карякин, написал о полпотовцах в аду Камбоджи? Но если пристальнее поглядеть на свой березовый ситец…

Знаю, знаю, основоположник нынче не в чести. На закате прошлого века русская интеллигенция, пусть не повально, но в числе значительном, приняла марксизм как третий завет. А на закате этого бурнотекущего явилось немало "выкрестов" из марксизма. Ну что ж, не следует думать по Марксу о том, о чем он сам в другую эпоху думал бы по-другому. (Да ведь и при жизни говаривал: если имярек марксист, - я не Маркс.) Нисколько не сомневаюсь в искренности неофитов христианства и даже, признаться, завидую. Однако и новообращенным вряд ли стоит забывать, что бесовщинка-то сидит в каждом из нас.

Так вот, основоположник предрекал России "грандиознейшую социальную революцию". Это нередко цитируют, обрывая отточием. В отточии топят боязнь заполучить тавро русофоба. Еще бы! Тавро это неровен час обернется меткой приговоренного к виселице. Но седобородого старика-еврея охранял лондонский бобби, дежуривший под окнами на Мейтленд-парк-род, и Маркс, отметив неизбежность "грандиознейшей", бесстрашно прибавил, что сие произойдет в формах, соответствующих "уровню развития Московии".

Когда зарождалась партия "нового типа", Плеханов высказался красноречиво: покойный Сергей Геннадиевич Нечаев был бы очень доволен… Сталин времен хронической небритости, красного шарфа и тельняшки жадно читал комплект "Правительственного Вестника" 1871 года. Там печатались материалы судебного процесса революционеров-нечаевцев, убивших революционера Ивана Иванова. Там же был опубликован и "Катехизис революционера" все того же Сергея Геннадиевича, закоперщика и участника этого убийства едва ли не ритуального. Вот "Катехизис"-то и штудировал наш дорогой Коба, твердый желтый ноготь оставлял на газетной полосе "отметки резвые", но явно не онегинские. Стр. 212-213. <…>

*

Книга Ю.Ф. Карякина – подлинное сотворчество с Достоевским, овладение его художественным стилем, раскрытие значения Достоевского для нашего времени и нашей страны. Трагические ее судьбы были задолго до их воплощения увидены и поняты Достоевским, каждое слово которого на пороге XXI века звучит еще сильне, чем сто лет назад.

Черная ненависть к Достоевскому свойственна бесам и ведьмам, с которыми постоянно приходилось и приходится встречаться. Они ненавидят его потому, что он хорошо их понимал.

Ю.Ф. Карякин с полной ясностью показал главных бесов нашей эпохи, прямых наследников Петруши Верховенского – Пол Пота и Жданова. Эти "свежеватели живого мяса" (М. Волошин) главенствовали совсем недавно.

Очень упрощенно можно сказать, что главная истина, проповедуемая Достоевским, сводится к тому, что цель не оправдывает средства. Цель не оправдывает средства, ибо они неразделимы. И неизбежно далее они меняются местами – цель превращается в средство, а средство в цель. Идея социализма оказалась для Сталина средством, а целью был террор, геноцид.

Только в России возник такой роман-предупреждение, роман-предсказание "Бесы". В Германии, вырастившей своих бесов, не было ничего похожего. "Верноподданный" Генриха Манна пророчеством не стал.

Для Ю.Ф. Карякина Достоевский – совершенство. Но это не так, слишком он для совершенства сложен. В речи о Пушкине Достоевский сказал о всемирной отзывчивости великого поэта: "Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность… Мы не враждебно… а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий…" Это благородные слова. Но сам Достоевский за Пушкиным не последовал. Он не любил и презирал иноземцев и инородцев – немцев, французов, поляков, евреев. Исключение сделано лишь для англичанина Астлея в "Игроке". Не будем говорить о статьях в "Дневнике писателя". Но с враждебностью к нерусским людям мы встречаемся и в великих созданиях бессмертного писателя – в "Преступлении и наказании", в "Игроке", в "Бесах", в "Братьях Карамазовых". Мне возразят, что многие русские люди у Достоевского изображены еще хуже. Конечно, Свидригайлов гораздо страшнее Ахиллеса, на чьем лице "виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени". Но Свидригайлов плох не потому, что он русский, а потому что он Свидригайлов, в то время как Ахиллес или поляки в сцене в Мокром, на мой взгляд, изображены отрицательно именно потому, что они не русские. Так вот и получилось, что Достоевский, властитель дум самой передовой и мыслящей части общества, к которой принадлежит Ю.Ф. Карякин, кое в чем, как мне кажется, угодил Геббельсу и Шафаревичу. Стр. 213. <…>

*

Вячеслав Иванов. Стр. 214.

Для меня Достоевский прежде всего писатель, художник. Мне кажется, что не нужно из него "выуживать" идеологию.

Нам тоже нужно разоружение. Русская литература всегда исполняла чужие обязанности. Это давно известно. Она исполняла обязанности философии, обязанности правовых установлений, которых не было в России, обязанности новейшей истории. Александр Исаевич, о котором много сегодня говорили, по существу, сейчас не свою работу делает, а работу несуществующих историков России новейшего времени. Пора разоружаться. Пора дать возможность литературе быть литературой, искусству – искусством. И Достоевский уже был искусством. Его чудо, может быть, именно в этом. Он мог бы быть просто философом, просто религиозным проповедником. А он имел смелость при этом стать художником. Сегодня мне хотелось прежде всего об этом сказать. Стр. 214.

<…> Не будем продолжать унылую традицию, которая сводит искусство и литературу только к каким-то элементарным истинам. Мы и без Достоевского знаем, что Сталин очень плох. Может быть, более интересно то, что Сталин читал Достоевского и своей дочери говорил, что это великий писатель, а народу – я учился именно в это время, - не разрешал его читать. Достоевский, как вы помните, в школьных программах нашего времени отсутствовал. Как у О. Хаксли в романе "Этот прекрасный новый мир" диктатор держит Шекспира в своем сейфе и один его читает: вот так Сталин читал Достоевского. Это художественное произведение, вот этот факт. В этом соединении Сталина и Достоевского, а не в элементарных вещах. Ну, а если говорить о вещах не элементарных: что мне кажется удивительным у Достоевского – его прозрения. Приведу вам один пример подобного прозрения. Сейчас уже можно говорить о том, что братья Карамазовы имеют прототип. По-видимому, этот прототип – братья Соловьевы. Достоевский дружил также и с Владимиром Соловьевым, но его близким другом был Всеволод Соловьев. Как ни удивительно, но семья Карамазовых – это семья Соловьевых (если говорить о прообразах). И здесь есть один удивительный, загадочный факт. Иван Карамазов сочиняет известную вам повесть о Великом инквизиторе, которую потом напишет Владимир Соловьев, прообраз Ивана Карамазова, и назовет это "Повестью об Антихристе". Может быть, как раз XX и, увы, даже XXI век содержатся в этой повести, которую Соловьев написал, как бы помня, что Достоевский заранее все знал про него. Не только про XX и XXI век, но и про бедного Владимира Соловьева, который в конце жизни должен был написать эту повесть. Это мне кажется поразительным.

В Достоевском есть очень многое, что находится совершенно за пределами нашего понимания. Стр. 214. <…>

*

Карен Степанян. Стр. 214-215.

Все те, кто сколько-нибудь серьезно изучал творчество Достоевского, не могут сейчас не задаваться мучительными вопросами: почему же он, так гениально предугадав и предсказав все, что с нами будет, не сумел ничего предотвратить. Настойчиво звучит этот – пусть впрямую и не высказанный – вопрос и во многих главах книги Ю.Ф. Карякина. Почему не услышали Достоевского современники, те, кто мог бы еще вовремя одуматься? Как случилось, что народ, в святости и прочности нравственных идеалов которого в 70-х годах прошлого века автор "Братьев Карамазовых" был уверен, через пятьдесят лет – ничтожный, казалось бы, в масштабах истории срок – дошел до такого ужасающего ожесточения в гражданской войне, как мог он допустить такую коллективизацию и даже содействовать ей, как мог смириться с лагерями?

Размышляя над этими вопросами, в который раз перечитывая Достоевского, я вдруг открыл для себя нечто поразительное: высказывания его из "Дневника писателя" в оправдание русско-турецкой войны 1877-1878 гг. можно вполне использовать для оправдания революции. Приведу лишь несколько: "Именно для народа война оставляет самые лучшие и высшие последствия… Как ни освобождайте и какие ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится в нынешнем обществе. Единственное лекарство – война"; "Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока"; "…пролиянная кровь несомненно спасет… от вдесятеро большего излияния крови, если б дело отдалилось и еще раз затянулось"; "народ (в бой. – К.С.)… весь пойдет, всей своей стомиллионной массой"; "пролитая кровь "за великое дело любви" много значит, многое очистить и омыть может, многое может вновь оживить и многое, доселе приниженное и опакощенное в душах наших, вновь вознести".

Русские войска шли спасать угнетаемых и истребляемых турками славян. Но ведь и революцию тогда считали войной за освобождение угнетенных и истребляемых…

Конечно, я понимаю всю условность такого сопоставления; можно было выставить здесь множество оговорок. Однако факт остается фактом: кровопролитие выдвигается как лучшее лекарство от насущных бед. Но ведь и первые поколения революционеров искренне верили в эту идею, и надежд на внутреннее перерождение "верхов" у них было не больше, чем в 1876-1878 гг. – надежд на моральное раскаяние турок.

А как объяснить многочисленные уничижительные высказывания Достоевского в адрес англичан, французов, поляков, венгров, евреев, даже тех самых братьев-славян, которых шла освобождать русская армия?

И уж вовсе сбивает сейчас, особенно сейчас, с толку согласие с рекомендациями по изгнанию из Крыма татар: "нечего жалеть о татарах – пусть выселяются, а на их место лучше бы колонизовать русских… Во всяком ведь случае, если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края…" В минувшем году в "Вопросах литературы" Людмила Сараскина, отвечая нашему сегодняшнему гостеприимному хозяину сэру Мэтлоку на его – сходные – недоумения по поводу подобных противоречий в наследии Достоевского, утверждала, что Достоевский призывал к очистительной войне с отчаяния от того ужасающего омертвения духа, которое наступало на Россию вместе с буржуазными порядками, и во имя святой идеи освобождения. Такое объяснение, не представляется мне исчерпывающим. А призывы к выселению татар из Крыма, а утверждения, что нерусские силы и "либеральное мнение начали уже закупать, и продолжают это весьма успешно", а упомянутые отзывы о других народах Европы – тоже с отчаяния?

В 1881 г. обстановка на Востоке изменилась, овладение Константинополем перестало быть реальным, и Достоевский призывает бросить там все и начать завоевания в Средней Азии. Стр. 214-215.

<…> Православие выделяется из всех христианских конфессий, пожалуй, именно тем, что налагает на человека очень большую личную ответственность, ибо предполагает максимально свободную ориентацию человека в мире и возможность как внезапного падения, так и мгновенного просветления; православие, далее, в наименьшей мере приспосабливается к практическому быту человека, а потому истинно православное существование требует постоянного и огромного духовного напряжения, что под силу далеко не всем. Потому на Руси просияли столь великие святые – и потому же у многих христианская защита оказалась достаточно тонкой и языческая природа, под влиянием процессов, которые происходили в те самые кульминационные полвека, вновь вышла на поверхность.

А один из главных признаков языческого мироощущения – разделение людей на своих родных (от слова "род") – и чужих. Поэтому отношение к чужим, обращение с ними находится вне норм морали. Такое деление началось, увы, задолго до сталинизма, не смог, как видим, противостоять ему и такой гигант, как Достоевский.

Прислушивается ли сейчас общество к словам тех писателей, которые утверждают, что левая пресса куплена известно кем, в Крым ни в коем случае нельзя пускать татар, все народы уступают русскому по своим нравственным качествам, а все сторонники радикальных общественных перемен – чужеродная народу сила? Вот и многие современники Достоевского по этой же причине не хотели прислушиваться к нему вообще.

Мы должны сегодня обязательно найти рецепты лечения этой трагической болезни духа – разделения людей на "своих" и "чужих". Стр. 215 (с. 214-215).

*

Дмитрий Урнов. Стр. 215-216.

О Достоевском, при том, что в его произведения вчитываются с величайшим напряжением и вниманием, за последнее время стали распространяться устойчиво-превратные представления. Например, мы твердим: "Красота спасет мир, как сказал Достоевский", хотя Достоевский это не "сказал", а только повторил – следом за Шиллером, кумиром своей юности. Всю жизнь он вел внутренний диалог с Шиллером, и если для Шиллера красота – это гармония: мир спасется, когда гармонизируется, то у Достоевского красота – демоническая сила, нарушающая все нормы и поэтому способная править миром. Мы повторяем опять-таки со ссылкой на Достоевского, самого Достоевского, фразу о "слезинке ребенка", но и эту фразу произнес не Достоевский, а его персонаж, теоретик, циник. Это рассуждение циника, проповедующего о недопустимости пролить детскую слезу и тут же проливающего фактически кровь отца, вдохновляющего отцеубийство. "Грош цена рассуждающим о слезинке ребенка!" – вот что, по существу, говорит Достоевский, а мы это преподносим как предостережение: "Не дай Бог пролить хотя бы слезинку!"

То же самое происходит у нас с идеей "всемирной отзывчивости", о которой мы толкуем, забывая, что у Достоевского она сочеталась с имперской политикой; так же и с его любовью к человеку: у Достоевского она была христианской, а не гуманистической, мы же упрямо называем его "гуманистом", - но христианская любовь к ближнему, по-моему, исключает гуманизм – высокую оценку человеческой личности. Словом, почти на каждом шагу Достоевский имел в виду совсем не то, что мы у него сегодня вычитываем.

Ничего нового в такой ситуации нет: это происходило со всяким крупным духовным явлением, но почему бы нам не осознать, что ситуация с Достоевским ныне именно такова и что мы сами создаем эту ситуацию?

В чтении Достоевского мы как бы останавливаемся на известном пункте, между тем мысль писателя идет дальше; мы выбираем нас устраивающий смысл в его суждениях, тогда как он говорит еще о многом, что и показал, цитируя Достоевского, профессор Алексис Климов.

Об этом даже как-то странно говорить после М.М. Бахтина, однако мы ссылаемся на Бахтина и… действуем не по Бахтину. Совсем не по Бахтину! Так, для Бахтина не только мораль и политика несовместимы – это были, с его точки зрения, просто разные вещи, разные сферы деятельности, но даже истина не совпадала у него с проблемой добра и зла. "Когда речь идет об истине, - говорил он нам, - вопрос о добре и зле не принимается в расчет". Короче говоря, и у Достоевского, и у его мощнейшего истолкователя Бахтина – другая мысль, не наша и по характеру, и по направленности.

В этом, мне кажется, и заключена основная причина превратности нашего понимания Достоевского, или, точнее, преподнесения его наиболее влиятельными интерпретаторами нашей публике. Мы рассуждаем так, словно Достоевский, что называется, с нами. А он вовсе не с нами, он против нас! Мы же, передовые люди, по крайней мере, многие из нас именно так понимают свою современную роль, а Достоевский вместе с русской литературой в лице ее крупнейших представителей был против передовых людей. Передовые люди и передовые идеи – основной объект критики в произведениях великих русских писателей, что, подчеркиваю, и обеспечило мировое признание нашей литературы, признание, шедшее из-за рубежа, прежде всего с Запада. В этом ничего зазорного нет – это, напротив, хорошо, что не мы первыми заговорили о мировом значении собственной литературы, тем объективнее было признание этого значения. Нам остается только понять, в чем заключалась суть этого признания, его пафос, когда западные ценители, скажем, в кружке Флобера (куда входил американец Генри Джеймс, введенный в этот кружок Тургеневым) противопоставляли своей литературе, движимой идеей прогресса, нашу литературу с ее идеями не прогресса, а органического развития. Это большой и сложный вопрос, я не имею возможности хоть сколько-нибудь его раскрыть, мне хотелось бы только сказать о существе дела, часто упускаемом из вида.

Ни в чем превратность современного истолкования Достоевского, пожалуй, так не проявляется, как в отношении к наиболее злободневному его роману "Бесы". Мы предпочитаем толковать этот антиреволюционный роман "снизу", с той критики революционной демократии, которая в нем, конечно, содержится. Но прежде чем доходит дело до нечаевщины, там подвергается тотальной, систематической критике все общество, и притом начиная с верха. Вольнодумствующее, пригревшее протестантов начальство, страдалец-пророк – интеллигентский святой, передовой писатель-полуэмигрант, живущий на два дома сразу, на две страны, и уж потом как следствие всех этих разлагающих, "пригревающих" обстоятельств плодится нечаевщина. "Бесы" – это не критика революции вообще, это критика революции, начинаемой сверху и подхватываемой снизу. Сверху – фрондерство [*], так сказать, рубка того самого сука, на котором те же самые "отцы общества" сидят, стремясь прослыть одновременно и столпами порядка и поборниками перемен к лучшему, а снизу – все, что уже неплохо устроилось, но хотело бы устроиться еще лучше. Так что если "Бесы" – это роман-предостережение, в чем мы все согласны, то давайте в самом деле прочитаем, что же в нем написано, иначе как бы нам с вами не составить сюжет, достойный пера Достоевского.

*

Юрий Карякин. Стр. 216-218.

Нам сплошь и рядом недостает ныне смелости, недостает, я бы сказал, тихого, надежного мужества, потому что коренные источники наших бед лежат не в экономике, не в политике, потому что та и другая программируются, - и это доказано – программируются установками духовно-нравственными.

В чем корни бед? Мне кажется, в том, что в известном учении, а еще лучше сказать, в интерпретации этого учения был заложен такой первоначальный порок: невероятное, немыслимое, невозможное понижение цены жизни и цены личности, цены человека. Все было брошено на якобы достижение высоких целей любой ценой. И вот сейчас мы можем подытожить сделанное. Для меня эта фраза, которую я сейчас скажу, напоена кровью. При такой-то цене – такие результаты…

Мы занимаем сейчас все последние места по производительности труда, по смертности человека. Мы, поставившие выше всего человека, выше всего детей, занимаем худшее место по детской смертности. Почему? Потому что первое место семьдесят лет мы занимаем по лжи себе и другим, по обману и самообману. Не было в истории человечества общества с таким ложным самосознанием, которое не имело и даже сейчас еще не имеет представления о том, что оно такое на самом деле.

Недавно я был совершенно потрясен заявлением Егора Кузьмича Лигачева на февральском (1990 года) Пленуме. Признаком социализма, вообще исчерпывающим определением социализма, утверждает он, является то, что наш народ всегда (это у него несколько раз подчеркивается), всегда жил с уверенностью в своем завтрашнем дне.

Вы понимаете, ложь, она, как бы сказать, в порах, она не замечается, она произносится машинально. Но не становится от этого менее чудовищной. Это как же понимать изволите, - что, в 1929 году советский народ жил с уверенностью в своем завтрашнем дне, когда лучшее, что было в народе, что тысячелетием накапливалось в народе мужицком, в мужиках и бабах, было уничтожено? И эти люди жили с уверенностью в завтрашнем дне? Когда на Украине два-три миллиона погибли от голода, и людоедство было распространено? Спросили бы у Вавилова в тюрьме об этой "уверенности", у братьев Вавиловых.

Везде, в каждой стране есть гении, но я смею сказать, - не боясь никаких подозрений в шовинизме, - что у нас в России была гениальная интеллигенция, в целом гениальная интеллигенция. Нужно еще понять, как она образовалась и почему, но это факт. Что стало с нею?!

Возьмите список членов Политбюро за семьдесят два года, он опубликован, секрета, государственной тайны нет. Сама жизнь создала такую репрезентативную группу, какой не бывало, какая не снилась ни одному великому социологу, ни Спенсеру, ни Морено, никому, - это наше Политбюро. Никогда в истории не было такой репрезентативной группы, проанализировав которую, мы получим представление об обществе в целом. Причем эта методология, если угодно, соответствует главной и страшной особенности построения нашего общества: оно строилось и строится во многом сверху вниз. Политбюро сосредоточило в своих руках действительно необъятную власть, абсолютно необъятную. Главной фигурой сталинщины был Берия, то есть главной фигурой сталинщины был бандит. Если половина, больше половины сталинского Политбюро были уголовные убийцы, то около половины брежневского Политбюро (давайте протрем глаза!) – это же уголовные наживалы. Смена убийц на наживал как основная тенденция этого периода.

Нина Андреева говорит: свергаем авторитеты наших вождей. Кто свергает? Если в народе Черненко называли буфетчиком, - он ведь работал "по распределению", и то, что он стал в конце концов генсеком – в этом чудовищная гримаса сути этого общества с извращенными идеалами и идеями.

Вы спросите: а нынешнее Политбюро какое? Нынешнее Политбюро – сейчас, по-моему, это всем совершенно очевидно, - Политбюро, которое не имеет конституционной власти, оно внеконституционно.

У нас старое, неизжитое еще представление, идущее издавна, - что марксизм-ленинизм, дескать, высшее достижение мировой культуры, а при вступлении в партию тебя тем самым автоматически вдвигают на эту вершину мировой культуры, ставят на вершину, и тебе сразу прививается (я говорю о реальности, а не о каких-то неосуществленных идеалах), тебе сразу прививается хамство, ты уже заранее выше Гегеля, ты уже знаешь заранее, что Достоевский, Толстой полны пороков, недостатков, грехов и т.д.

Нам не приходит в голову, что сейчас нам приходится платить. Уже не марксизм-ленинизм судим мировую культуру, а мировая культура ныне смотрит на марксизм-ленинизм… Пора нам платить по счету. Мы столько наобещали, как никто, и ведь реально ничего не выполнили.

Ни один сколько-нибудь серьезный политик не может, не имеет права заниматься политикой, если он не пропустил через всю душу, через весь свой интеллект "Бесы" и "Архипелаг ГУЛАГ". Почему "Бесы"? Почему я сейчас хочу переписать свою книгу, вернее, закончить ее главой, которую начал в 1965-м году?

Я был счастливым несчастным, что ли, человеком, потому что некоторые главы "Архипелага ГУЛАГ" мне автор давал в рукописи. Я читал тогда и думал: не верю, что это возможно, что когда-нибудь напишу "От "Бесов" до "Архипелага". От первого предупреждения, где прямо сказано: и заплатите – будут голоштанные попытки к прогрессу. Вот так Достоевский и пишет: голоштанные попытки к прогрессу, при потере чувства чести.  И будет заплачено 100, а то и 200 миллионов голов. А в масштабе всего "соцлагеря" это и заплачено.

И вот сейчас "От "Бесов" до "Архипелага "ГУЛАГ" – это законченный цикл. Там первое предупреждение у входа в Ад, а теперь мы на выходе из этого Ада, и Александр Исаевич дает нам совершенно чудовищный список, опись того, что потеряно… При такой-то цене – такие результаты.

Давайте посмотрим, тихо, спокойно подумаем над таким открытием Достоевского: Бога нет, и все дозволено. Бога нет в душе, Бога как источника нравственных ценностей. Произошел разрыв со всеми нажитыми человечеством ценностями. В науке количество знаний увеличивается теперь уже в пять лет в два раза. А в нравственности, в духе, в культуре? Я смею сказать: все, что наработано в культуре, - это уже 99 процентов доступного человечеству, тут не удваивается, не утраивается. Но мы ухитрились раз и навсегда, казалось, разорвать со всей мировой культурой, попавшись в такую западню: коммунистом можно стать только тогда, когда овладеешь всей суммой накопленных знаний. Значит – тут нужно быть последовательным, - у нас нет коммунистов. А если ты не знаешь эту культуру, то ее для тебя нет, поэтому уничтожить ее тебе ничего не стоит…

(Достоевский и канун XXI века. (Выписка).

*

***