Валерия Новодворская
Поэты и цари
// Москва; ООО
"Изд. АСТ"; ООО Изд. "АСТ Москва", 2009, 480 с. Тираж 5 000
экз. Подп. в печать 05.02.2009 г. Стр.
23-33.
Автор: Новодворская Валерия Ильинична.
* Подг. к печати: 17 декабря 2020 г. www.криминальныйсаратов.рф. Вяч. Борисов.
*
Содержание:
1. Читавшие,
оставьте упованья. Стр. 23-30.
2. Достоевский как бренд АО "Россия". Стр. 30-33.
*
1. Читавшие, оставьте упованья. Стр. 23-30.
Мир давно
прочел русскую классику и даже защитил по ней ряд диссертаций (в спецодежде и
перчатках, приняв
все меры предосторожности, чтобы не заразиться избыточной духовностью
и не остаться без крова, без штанов и без куска хлеба, тем более что такого
оправдания своим бедам, как "мировая закулиса", у мира просто нет).
Прочел и забыл. Но кое-что застряло и стало массовым и даже популярным. И никто
не может конкурировать здесь с Достоевским. Он такой же редкостный, незаменимый
и драгоценный предмет экспорта, как водка, черная икра и якутские алмазы.
Достоевского ставят на сцене и снимают в кинематографе всюду, даже в Японии.
Хотя нет ничего более противоположного, чем японская лаконичная статика и высокая
молчаливая концентрация воли, и русский неконтролируемый треп у Достоевского в
сочетании с российской же вечной расхристанностью и неумением даже не
решать самостоятельно свои проблемы, но
хотя бы не кричать о них на всех перекрестках.
Чем же взял Достоевский
западных зрителей, читателей и продюсеров? Ведь если для масс русский бренд
менялся с "икра, водка, матрешка" на "водка, Горбачев,
перестройка", то этот же бренд для мыслящей западной публики звучал всегда
более солидно и стабильно: "Пушкин, Чайковский, Достоевский". Особенно
Достоевский. Предмет и поприще для трудов режиссеров и актеров, лакомство
для гурманов. Патент на избранность!
Во-первых,
Достоевский импонирует западной публике своей романтической историей,
соответствующей представлению о том, как должен прожить жизнь писатель с
"загадочной славянской душой". Из читаемых авторов только он один и
соответствует. Слишком уж безопасной, комфортной, пресной и "филистерской"
кажется западным интеллектуалам их собственная жизнь. И вот на майках и сумках
появляется Че в берете: из-за шхуны "Гранма", перманентной революции
и смерти в боливийских джунглях. Очень вредный для человечества человек Че Гевара.
Но – в берете и с автоматом. И Достоевский (до Эдуарда Лимонова, хорошо
эту загадочную потребность раскусившего: сума, тюрьма, динамит в загашнике,
автомат Калашникова) для Запада остается единственным писателем, который не просто
слушал оперу, сидел в имении, болел чахоткой и писал романы, но и был носителем
опасности и порока. Сами судите: петрашевский кружок, арест,
приговор к расстрелу, Семеновский плац, процедура казни, помилование, каторга,
солдатчина, Петербург, слава, чтение своих романов в Зимнем дворце, страсть к
рулетке. Его роковая женщина Аполлинария Суслова (будущая Настасья Филипповна).
Его первая жена, несчастная и несносная особа типа Катерины Ивановны. Его
последняя юная жена – стенографистка, скромная и преданная Анечка. Игрок,
ходок, революционер.
А его
творчество Запад прельстило именно "наркозами и экстазами",
надрывами, бесстыдством персонажей, безднами и "подрывными" мотивами.
У его персонажей все не как у людей. Они непредсказуемы. Человек Достоевского опасен и глубок,
как омут. И с черного дна поднимается много тайн, мути, жестокости и
страсти. "Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны", - вот это
и делает Достоевского автором № 1 для Запада.
Но Достоевский
хорош в книге и на экране, как дикий, прекрасный зверь – за решеткой клетки. А для России
он на Западе создал чисто отрицательный бренд. Так сказать,
"Бедлайм интернейшнл". Его братья Карамазовы, "психи" и
неврастеники, маньяк-идеалист Раскольников, идейные путаны Настасья Филипповна и
Сонечка Мармеладова, юродивый князь Мышкин – это прямо вывеска к
фирме "Желтый дом и сыновья". И ясно, что эти русские опасны: то ли
даром товар отдадут, то ли вообще зарежут. Не партнеры, словом, а то ли
людоеды, то ли зомби, то ли "другие" из параллельного мира.
Для России же
Достоевский имел еще более негативное значение. Эталон глубины и опасного
приближения к краю в творчестве, в жизни он оказался на двух направлениях общей
российской погибели, как на пути к своему последнему роману, написанному в 1917
году его читателями. Левые экстремисты усвоили из Достоевского
его юношескую склонность к социализму, завидуя его каторге и смертному приговору;
презрение к богатству и бизнесу, неуважение к обычной человеческой жизни и
оправдание насилия и убийства ради высшей цели. "Спасение"
проституток из публичных домов – это тоже его влияние. Правые консерваторы взяли из великого
писателя изоляционизм, ненависть к полякам, монархизм последних лет,
злокачественное православие, национальную спесь, богостроительство для одной
отдельно взятой страны, затхлое провинциальное российское мессианство.
Все это пойдет в копилку империи Зла, сдобренного навязываемым насильственно
Добром из старых бесовских, петрашевских и раскольничевских идеалов. Что
читающему о России – благо, то живущему в России – смерть.
*
Дантов ад
начинается с вешалки. Ему очень идет бронзовая табличка на двери: "Я увожу
к отверженным селеньям, я увожу сквозь вековечный стон, я увожу к погибшим
поколеньям. Был правдою мой зодчий вдохновлен. Я высшей силой, полнотой
всезнанья и первою любовью сотворен. Древней меня лишь вечные созданья, и с
вечностью пребуду наравне. Вошедшие, оставьте упованья".
Так вот, Федор
Михайлович Достоевский
своими недюжинными силами ухитрился создать такой Ад в своем собрании
сочинений, разместив его на территории России. И оказалось, что
каторга – совсем не девятый круг. Девятый круг – он в гостиных, мансардах и
жалких комнатушках, где три брата Карамазовы (без Алеши, но со Смердяковым) хотят смерти
своему отцу (и отец, старый Карамазов, так омерзителен, что хочется братьям
помочь в этом деликатном деле); где бесы вселяются в русских интеллигентов и
бросаются с обрыва "в революцию"; где пророк и предтеча
(князь Мышкин) оказывается на поверку квасным патриотом и юродивым; где
идеалист и умник убивает топором двух старушек. И медная или бронзовая визитная
карточка Дантова ада оказывается более чем уместной на условных, вымазанных
дегтем (европейские страны явочным порядком скинулись на деготь, ведерко и
кисточку) воротах России. Все на месте, все "соответствует". Еще 50 лет,
и Россию будут воспринимать как селенье отверженных, а пока все
герои Достоевского явно имеют прописку в этих кварталах, кварталах
униженных и оскорбленных, без вины
виноватых, бедных людей [а если кто из героев Федора Михайловича зарабатывает
хорошие деньги, то автор немедленно делает его ничтожеством, палачом, рвачом,
мироедом. Как Ганечку Иволгина, Порфирия Петровича, ростовщика (супруга
"Кроткой")]. Вековечный стон поднимается со страниц Достоевского: к
потомкам и к Богу; погибшие поколения раскольниковых, ставрогиных,
верховенских, кирилловых встают со дна времен и стучатся в ворота нынешнего
времени, ибо Достоевский все предвидел. Да, если это Ад, то писатель, его
Зодчий, был вдохновлен Высшими силами и
Всезнаньем, ибо он заглянул в душу России; и уж, конечно, первою Любовью,
потому что превыше всего он ценит крохи доброты, встречающиеся в этом злом
мире.
Так кто он,
Достоевский? Дьявол или Бог? А не то и не другое. По его же определению: Дьявол с
Богом вечно борются, и поле их битвы – сердце человеческое.
Достоевский, как новый Вергилий, проводит нас через круги земного ада, в
который его персонажи сами превращают свою жизнь, ибо душа их слишком велика,
чтобы уложиться в обыкновенное
счастливое существование. У Достоевского – вечно мазохизм,
самоистязание, вечная поза обиженной то ли вдовы, то ли сироты, неразумный
отказ от "филистерства" или обывательского подхода, который
обеспечивает человеку стабильность и умение довольствоваться малыми радостями
жизни. Нужна нам и некая доля стяжательства, честолюбия и самолюбия; готовность
с удовольствием ходить по земле: зарабатывать деньги, воспитывать детей, ездить
на курорты, читать книги, покупать новую мебель. Поиски идеала – так понял
Достоевский Россию и причину ее погибели. Так оно и есть. Прочитавший
Достоевского должен оставить упованья. Вокруг него лежит замаскированное зло, и
это же зло дремлет в нем самом. Впрочем, из каждого круга ада есть выход.
Достоевский бросает нам ключ. Спасение – в доброте. В сострадании. Единственно
светлый момент в "Бесах" – это сцены свидания Марьи Шатовой с ее
бывшим мужем, Иваном. Пусть Маша бросила Ивана и отдалась Ставрогину – но она
вернулась, несчастная, брошенная, больная, и Иван любит и жалеет ее. Ребенок не
его, а от Ставрогина – но всякое дитя свято, и Иван готов его признать за
своего и любить, как своего. И замученный дикой мыслью, чисто схоластической
идеей о смерти ради своеволия, Кириллов греется возле этой жалости и любви,
начинает помогать, оттаивает. Еще немного – и он бы понял, что не надо умирать,
чтобы насолить Богу, а надо жить по-божески, то есть по-человечески, что одно и
то же. Эти трое могли спастись из Ада, но Петруша Верховенский
догнал их и не пустил.
В
"Карамазовых" надо было пожалеть Илюшечку. И штабс-капитана с
мочалкой вместо бороды. Пожалеть и помочь.
Герои
"Униженных и оскорбленных" тоже спасаются жалостью: к Нелли, которую
пожалели и автор, и Николай Семенович, отрекшийся от дочери Наташи. А когда он
простил Наташу и принял ее, обесчещенную, несчастную, в свой дом – они спаслись
оба. И Нелли спаслась, их полюбив, открывшись Добру, оставив злобу и упрямство,
и умерла, примиренная с жизнью. Могла спастись так же и Настасья Филипповна,
приняв жалость и любовь князя Мышкина. Но не захотела и погибла.
Однако откуда
же это патологическое, болезненное видение мира? Юный Федя Достоевский был
наивен и чист, открыт миру и не ведал зла, как Адам и Ева до своего фруктового
десерта. Он походил на брата Алешу, младшего Карамазова, которого мудрый старец
Зосима послал в мир, на подвиг, ибо сам его воспитал беззащитным и человечным.
С народническим пылом Федя примкнул к петрашевскому кружку и внимал умным
лидерам, читающим вслух социалистический самиздат. Он ночью поднял с постели
друга-поэта и стал призывать его устроить гектограф и печатать листовки (со стихами или с евангельскими текстами,
надо думать, ибо ненавидеть тогда наш отрок-инок не умел). В его доарестных
произведениях ("Бедные люди", "Слабое сердце") много
жалости и любви к беднякам и беднягам, но нет еще умения увидеть зло и в самом
несчастии, и в сердце несчастных. В этих дорасстрельных произведениях еще
чувствуется гоголевская шинель. А потом вдруг вместо доверчивого отрока мы
получаем злоязычного мужа, который все вокруг "не желает
благословить", который печален, гневен и судит род человеческий. Страшная
судьба Достоевского, за свой восторженный идеализм приговоренного к "расстрелянию",
- вот причина всей этой психопатологии, проявившейся уже в "Униженных и
оскорбленных". Крепость, приговор, ожидание казни, Мертвый дом, общество
каторжников, жизнь в далеком и зверском уезде – все это сделало его перо
жестоким, резким, апокалиптическим. До самого конца жизни в поведении, речах и установках
Федора Михайловича будут мешаться четыре брата Карамазовы,
вместившие в себя весь спектр "типажей", типов и типчиков тогдашней
России: гуляка и бретер Митя (великий писатель запойно играл); тихий и чистый
Алеша (лелеемый на дне души взрослого Достоевского маленький Федя, не ведающий
зла); недобрый интеллектуал Иван, мечтающий о торжестве Добра и Вселенском
посрамлении Зла (однако все-таки финансирующий насильственную смерть своего
отца); и, наконец, подлый, двуличный Смердяков (который, однако, очень
напоминает Петеньку Верховенского, убийцу и шута; а ведь
"Бесов" Достоевский вырвал из себя и отбросил читателям, чтобы
избавиться от наваждения Семеновского плаца, петрашевского опыта и
народовольческого самообмана).
До конца жизни
литератор Достоевский будет метаться между ролью бунтаря,
"отсидента", нонконформиста и амплуа махрового консерватора,
монархиста, ура-патриота. Ведь и "Гражданин" Достоевский стал
издавать, чтобы подавить в своей душе память о прежних карбонарских занятиях и
товарищах. Так что недаром курсистки несли за его гробом кандалы. Он их носил
недолго, но под их звон прошла вся его дальнейшая жизнь.
Достоевский
смеется, и зло смеется над интеллигенцией. Или шут-провокатор
Петенька, или благородный отец – либерал и приживал, позер и трус Степан
Трофимович. Люди умные, благородные, сердечные (типа Разумихина или Порфирия
Петровича) у Достоевского не в чести. Они ведь не ищут ни бремени, ни подвига,
а живут себе тихо, делая добро по мере сил; работают, честно зарабатывают свой
хлеб, воспитывают и любят детей, и на них всегда можно положиться. Но
Достоевский требует от людей большего. Столь большего, что оно кажется не
только непомерным, но и уродливым. Нужно ли идти на панель, чтобы накормить детей
своей больной, несчастной, нервной и полубезумной мачехи и подкидывать денежку
на водку опустившемуся вконец и спившемуся отцу? Нужно ли делать жизнь с
Сонечки Мармеладовой? Это ведь еще почище, чем делать жизнь с Зои
Космодемьянской. Сонечке надо было уйти из дома, наняться в услужение, искать
место, попытаться спастись. И не по ее ли стопам собирается пойти образованная
Дунечка, ради брата готовая выйти замуж за подонка? И какого черта все
персонажи, включая святую Сонечку, святую Дунечку и честного "следака",
российского Эркюля Пуаро Порфирия Петровича, так носятся с юным дарованием
Родионом Раскольниковым, убившим ради денег не только "мироедку" Алену,
но и ее святую сестру, бессребреницу Лизавету? Не в таком же ли коллективном
помешательстве образованные студентки, студенты и гимназисты (типа Бухарина)
подались в комиссары? Алена Ивановна – кулачиха, буржуйка… Лизавета – член
семьи врага народа, подкулачница… Далеко ли ушел идейный Раскольников от столь
же идейных Нагульного и Давыдова, героев "Поднятой целины" Шолохова?
Да, ему убийство тяжело далось, совесть проснулась (бред и болезнь – это все
совесть, подсознание, которое Родион не захотел выслушать). Да, Иван Карамазов
тоже заболел и на суд явился в горячке. Еще бы! Его несчастное орудие, брат Смердяков,
убил и надорвался, и проклял брата, чистенького, ученого, и руки на себя
наложил. Здесь поневоле черта увидишь. Бесы, черти, юродивые, Великий
инквизитор, бездна, "недра", надрывы, Сатана – все эти сущности
достаточно легко вписываются в мрачный фон романов Достоевского, населенных
людьми, уже успевшими доказать свое своеволие (подобно Раскольникову и Ивану
Карамазову) либо, по счастью, застрелившимися или повесившимися до этого (как
Ставрогин и Кириллов).
Женщины
Достоевского любят негодяев, отдают им все и гибнут вслед за ними.
Так гибнет ради Ставрогина Лиза; так готова погибнуть Даша; так отдают себя на
заклание Сонечка Мармеладова и Катерина Ивановна, не только пошедшая за
Мармеладова, "ломая руки", но и нарожавшая ему детей. А Митина Катя
ведь тоже хотела пожертвовать честью, чтобы покрыть папашин долг. И вся эта
растоптанность и изломанность, все эти страшные нарушения законов
человеческих и божеских воспламеняют мир, и город в "Бесах" сгорает.
Это поистине адское пламя, и Достоевский верно показал будущее России. Москва
сгорит не от копеечной свечи, Москва сгорит из-за неверного обращения со
светильником разума. И Москва, и Россия, и Санкт-Петербург. Потому
что Ставрогины растлят невинных детей, Иваны Карамазовы и Родионы Раскольниковы
возьмут в руки топоры или научат убивать других. И тогда случится то, что было
увидено Достоевским сквозь магический кристалл: озверевшие массы,
изголодавшись, устав от крови, которой они отравят и воду, и землю, и волю,
придут к новым бесам и скажут: "Возьмите нашу свободу. Поработите нас, но
накормите". Стр. 23-30.
**
2. Достоевский как бренд АО "Россия".
Стр.
30-33.
Мы встретились
в казино. Вы, конечно, скажете, что не в казино, а на каторге, потому что мы с
Достоевским – типичные каторжники, как вся русская интеллигенция, которой если
послушать пролетария Глеба Павловского (приписанного к кремлевской рабочей
казарме), только на каторге и место. И вы ошибаетесь, конечно. На одной каторге
мы с Федором Михайловичем никак оказаться не могли, потому в XIX веке в России сажали и вешали
социалистов и народников, народовольцев и эсеров (которые опять-таки социалисты
+ топорик), наследников Родиона Раскольникова. А я – буржуазный элемент, враг
народа, либерал, нахожусь в услужении у плутократии, люблю рябчиков, от ананасов
не отказываюсь. Так что встретились мы с месье Достоевским в казино, где он
явно проигрывал наследство князя Мышкина и кубышку старшего Карамазова, отца
Мити, Ивана и Алеши.
Социалист
Достоевский ходил на сходки и тусовался с петрашевцами. Дотусовался до Семеновского
плаца, до расстрельного столба, до каторги. Богобоязненный монархист
Достоевский, хороший семьянин, спускал деньги в казино. С чего бы вдруг он
избрал такой странный источник вдохновения? Вместо ключа Ипокрены?
Никто не
пытался анализировать, какую роль в русской литературе сыграли игорные дома,
кабаки и бордели (коими и Гаршин не брезговал). Патриотизм пополам с
народностью не позволяли. А я антинародный элемент, я дерзну.
В романе
Достоевского "Игрок" играют все, вплоть до бабушек в инвалидных
креслах. А в "Подростке" и подростки не брезгают, правда, на чужие
деньги. Так что и авторы, и их персонажи посещали казино и действовали там
методом бригадного подряда. При советской же власти и авторы, и герои были
лишены такой возможности и резались на дачах в преферанс и кинга по маленькой.
Не считая, конечно, героя романа Алексея Николаевича Толстого
"Ибикус", который, прибыв вместе с другими эмигрантами в
Константинополь, организовал сначала запрещенное подпольное казино, а потом
хоть и разрешенные, но столь же азартные тараканьи бега.
Первое, что
сделали дорвавшиеся до "свободушки" россияне, - это наоткрывали массу
казино, кабаков и финансовых пирамид, строительство коих не имело никакого
"строительного" смысла.
Казино
открылись на каждом углу, и то, что они появились вместе с пирамидами, совсем
не случайно. И если любопытные американцы выделяют на игру до 100 баксов и едут
поглазеть на чудеса фальшивой Венеции или хорошенького мини-Парижа в Лас-Вегас,
а французы солидно проигрывают 100 франков в Монте-Карло, то у нас, как всегда,
из развлечения делают сначала – промысел, а потом – трагедию. Жить игрой или
сделать состояние игрой – это ни одному Ротшильду в голову не придет (а ведь
именно Ротшильду желал подражать наш подросток из "Подростка").
Все очень
просто, Федор Михайлович и любезный Герман, погубитель графини и Лизы. У вас с
вашими героями и вашим, кстати, народом было одно общее заблуждение, одно общее
кредо: надежда на русский "авось", неистребимая вера в чудо, золотую
рыбку, скатерть-самобранку, сапоги-скороходы, гусли-самогуды, Емелину щуку.
Недаром же у
Гончарова, который был проще и откровеннее Федора Михайловича,
труженик, умница, self-made man –
немец. Трудяги Штольцы и мечтатели Обломовы красной нитью проходят не только
через литературу, но и через жизнь страны. "Мы сидим, а денежки
идут", - эта формула обратима в "Мы играем, а денежки идут".
Получить состояние не ценой упорного труда, а в порядке чуда: хоп – и готово!
У страны
халявщиков должна быть и литература халявщиков. Поэтому и написал когда-то простодушный
Михаил Светлов: "Пока
Достоевский сидит в казино, Раскольников глушит старух!"
Представьте
себе, что именно вы – потенциальный инвестор и что вам сказали, что объект
ваших будущих капиталовложений – это страна Достоевского. Вы пожелали изучить
подробнее этот торговый бренд и Достоевского прочли. Да еще Чехова прихватили с
Гаршиным и Гончаровым, уж заодно. И вы с изумлением узнаете, что в
стране, куда вы задумали вложить капитал, половина образованного класса –
игроки и моты, развратники и "сладострастники" (карамазовская
семейка). При этом заработать они ничего не могут и долгов не платят из
принципа. А ведут они себя при этом как помешанные (трудно же считать Митю
Карамазова, Свидригайлова и Карамазова-старшего со Смердяковым за нормальных
людей).
А другая
половина – идеалисты, юродивые (ибо избыточный, неуместный идеализм всегда
заканчивается юродством), и они или вешаются, или убивают
кого-нибудь, потому что право имеют и не хотят быть тварями дрожащими. Долги
эта половина не платит по рассеяности и из-за того, что денег нет, потому что
юродивые тоже деньги зарабатывать не умеют и не хотят (презирают). Ведут они
себя уж точно как в сумасшедшем доме (а Иван Карамазов и князь Мышкин и впрямь
сходят с ума).
И узнаете вы
еще, что самая презираемая профессия в этом АО "Россия" – это
финансисты и банкиры: Птицын из "Идиота", ростовщик из
"Кроткой", старуха-процентщица. Они "процентные души", и их
не грех презирать, пинать и обкрадывать (хотя живут за их счет с
удовольствием). Вы узнаете, что честный и дельный следователь полиции Порфирий
Петрович – "поконченный человек", а убийца двух беззащитных женщин
Родион Раскольников – герой.
И вы что,
вложите хоть грош в экономику этой страны? Нет, пусть наши инвесторы лучше не
читают Достоевского. Или им надо сказать: "Господа, у нас Алеши Карамазовы
и князья Мышкины никогда не придут к власти, Раскольниковы будут сидеть в
остроге, Обломовых не изберут в парламент, а Штольцы могут заработать хорошие
деньги".
Русская
литература всегда представляла собой нечто вроде этих болотных огней,
заманивающих в гибельную трясину. Русская литература прекрасна, но для жизни не
предназначена. Нельзя жить на книжных полках; нельзя, чтобы между
гениями и придурками не было никакой прослойки из сытых, упитанных, трудолюбивых
буржуа и филистеров, разумных и скучных. Это и есть средний класс – основа,
краеугольный камень, фундамент общества. А какие уж у Достоевского филистеры!
Он их всех презирает. И в этом он, увы, остается социалистом. Каторга его не
исправила, она только добавила к старым социалистическим хворобам гения свежий
националистический насморк. Получилась смесь гремучая, в высшей степени
неполиткорректная, для Европы предосудительная и с большим трудом гуманизмом
писателя искупаемая. Стр. 30-33.
(Новодворская В. Поэты и цари
// Москва; ООО
"Изд. АСТ"; ООО Изд. "АСТ Москва", 2009, 480 с. Тираж 5 000
экз. Подп. в печать 05.02.2009 г. Стр.
23-33).
*
17 декабря 2020 г.,
г. Саратов.
***