Главное меню:
№ 15. Алексей Варламов
(Варламов А. Страна декабря // Литературная газета. 18 декабря 2002 г., № 50-51).
<...> Брошенная страна – вот что есть Россия сегодня. Брошенная и властью, и начальством, и бизнесом, и элитой, и СМИ, и даже правозащитниками с их профессиональным декабрьским праздником.
<...> В начале реформ бытовало – вот вымрут все пьяницы и лентяи и образуется порода совершенных людей. Это мы уже проходили в платоновском «Котловане». В котловане Россия и живет. И вожди её и выборные – это один народ, а те, за чьи души они борются и от чьего имени силятся говорить, - другой.
<...> Были времена, когда советскую империю с её мощной армией, космическими кораблями и гигантскими стройками называли колоссом на глиняных ногах. Нынешняя Россия не есть ли такой же колосс, где вместо армии – несоразмерность и неоправданная роскошь повседневной жизни меньшинства? Царство, разделённое надвое, не устоит: в нашем общем доме на верхних этажах провели евроремонт и вставили стеклопакеты, а снизу подбивают плашки.
* * *
№ 16. Анатолий Гладилин
(Гладилин А. Когда разведки не могли договориться, начинались войны // Российская газета. 24 мая 2001 г.; Беседовал Александр Щуплов)
<...> - Никита Струве жаловался, что его статьи о бомбежках в Югославии во Франции не публиковали…
- Я тоже видел, как французское телевидение освещало бомбежки в Югославии, и меня от этого тошнило. Но это не значит, что телеведущим кто-то отдавал приказ, как освещать эти события. Просто первая программа французского ТВ, самая популярная в стране и с очень большой аудиторией, передает новости всего два раза в сутки: днём и вечером. Всё остальное время – разговор только о французских делах: ох, как страшно поднялись цены на салат! посмотрите, какой в Оверне прекрасный ресторан! что будет с нашими коровами?!.. Должно случиться что-то невероятное – какое-то серьёзное землетрясение в Индии с миллионом погибших или пожар небоскрёба в Нью-Йорке, - чтобы с французских дел переключились на зарубежные. Почему? Да потому что французы знать ничего не хотят. Днём ТВ смотрят домохозяйки, которым плевать на то, что происходит в мире, им важно знать, продолжается ли сейчас забастовка железнодорожников и, стало быть, ходят ли поезда, и какая будет погода. И ТВ, и газеты во Франции подчиняются этим требованиям. Тем не менее «Либерасьон» печатала очень интересные материалы о тех же бомбежках в Югославии, которые в общем-то, шли вразрез с общей тенденцией. Почему Струве не пошёл, скажем, в эту газету? Могу догадываться, по каким причинам… Кстати, когда я приезжаю в Москву и ничего другого не смотрю по ТВ кроме новостей, я, к своему глубокому сожалению, отмечаю, что российские новости значительно интереснее, более захватывающие, чем французские: там что-то взорвалось, там кого-то убили, там произошёл пожар, там сошёл поезд с рельсов…Французам о таких «захватывающих» новостях можно только мечтать!
И ещё не могу не сказать вот о чём: мне, живущему во Франции вот уже 25 лет, резко не нравится, что мы, Россия, воспринимаемся на Западе как страна третьего мира. Я хорошо помню время, когда стоило товарищу Брежневу плюнуть, дернуться, пукнуть, сделать какой-то жест, как тут же все начинали обсуждать, что это значит и на что он намекает! Теперь нужно катастрофическое явление типа Чернобыля, чтобы о России заговорили. Скажем, обсуждали-обсуждали повышение цены на салат почти на целый франк, а когда это приелось, вспомнили, что в Сибири сейчас стоят морозы в 51 градус и люди живут без электричества и отопления. Сразу же показываются кадры российского телевидения и задумываются о загадочных русских.
<...> С другой стороны, смотрите: Блаватская во время своих теософских странствий по миру посылала донесения в III Отделение. Рерих слал письма сразу и в советские, и в американские органы безопасности, полагая, что так служит и России, и миру. Западные классики Свифт, Ле Карре, Грин, Моэм и вовсе были профессиональными разведчиками…
<...> - И всё-таки, что нам делать с патриотизмом? Неужели, когда на Западе в былые годы боялись Советского Союза, вас это не «грело»?
- Это сложный вопрос… Помнится, Виктор Платонович Некрасов очень страдал в Париже от того, что 23 февраля – в его праздник! – ему не с кем было выпить: все диссиденты надутые, у Максимова всё время что-то делили, спорили, например, кому отдавать правобережную Украину и т.д. <...>
* * *
№ 17. Александр Казин, доктор философских наук, г. Санкт-Петербург
(Казин А. Борьба за что? // Литературная газета. 05-11 августа 2009 г., № 32; прил. "Русский вопрос", вып. 1).
<...> На Руси власть начинается не "снизу" (демократия), не "сбоку" (плутократия, олигархия) и не "снаружи" (варяги, хазары), а сверху – от Бога. Имя "Святая Русь" и указывает на это обстоятельство, а вовсе не претендует на всеобщую праведность и святость. Первый Рим – языческий – обожествил самого себя в лице кесаря и пал под ударами варваров. Второй Рим - православная Византия – вопреки ею же провозглашенному идеалу симфонии практически развела священство и царство, пошла на согласие с католиками и пала под ударами мусульман. Москве как Третьему Риму выпала колоссальной трудности задача – жизненно соединить в одно целое храм, престол и народ, святыню и бытие.
Чтобы убедиться в этом, достаточно продумать царствование Иоанна IV Грозного. Много материала для этого даёт, в частности, его переписка с князем Курбским (первым имперским "диссидентом").
Царство Иоанна IV обычно клянут как деспотическое. Но какой деспот станет тратить столько времени и чернил для оправдания себя перед своим подданным? Что касается жертв за все года опричнины, то их число не превысило количества убитых одной Варфоломеевской ночью. Жестокость московского самодержавия есть оборотная сторона образа владыки, в котором он предстаёт как суровый, но справедливый отец своего народа. Несмотря на тяжкие личные грехи, Иоанн находился в непоколебимом убеждении – и в этом его поддерживал весь русский люд, - что "Отец и Сын и Святой Дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду".
Сравните это с открытием героя Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Не менее существенное, хотя и символическое значение имеет в истории Иоаннова царствования его встреча с юродивым во время новгородского похода. Грозный царь отправился с войском на покорение непослушных новгородцев – действие, вытекающее из общей логики построения централизованного русского государства. На улицах Пскова его встретил местный юродивый и предложил ему кусок мяса, а дело было в великий пост. "Я – христианин, и в пост мяса не ем", - ответил юродивому Иоанн. "А кровь христианскую пьёшь?" - укорил его человек божий. И самодержец всероссийский вместе со всей армией повернул назад.
Идея Третьего Рима и заповедь "не убий" сошлись в месте этой встречи, и Иоанн IV показал себя православным царем, который строил Святую Русь, при этом тяжело грешил, но когда грешил, то каялся.
<...> Если говорить о русской национальной культуре петербургского периода, то она народная и державная одновременно. Пушкин в "Медном всаднике" отнюдь не на стороне бедняги Евгения – он и с Петром, а лучше сказать, с замыслом божьим о России. И молодой Гринёв в "Капитанской дочке" отказывается служить "народному царю" - самозванцу, потому что присягал законной государыне. Великий Гоголь заканчивает свой путь "Перепиской с друзьями", где говорит, что хотел бы сложить с себя почётное звание писателя и сделаться чиновником, то есть государевым человеком. Фёдор Тютчев пишет "эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья, край ты русского народа", и он же повествует нам о могучей Восточной империи, в которой он видел цель истории и с которой в пределе совпадают границы русского царства.
<...> В ноябре 1917 года большевики захватили политическую власть, однако духовную власть в том же месяце после двухсотлетнего перерыва принял на себя избранный на кремлёвском поместном соборе патриарх Тихон (впоследствии канонизированный). И столицу через некоторое время перенесли из западнического Петербурга в русскую Москву.
Что касается последующей империи под названием СССР, то её народные аспекты прослеживаются по меньшей мере до 60-х годов ХХ века. Если бы истоки советской власти сводились к заговору пассажиров "пломбированного вагона", удивительным образом пересёкшего в апреле 1917 года линию фронта, не было бы, скорее всего, и нашего флага над Берлином в мае 1945-го. Н. Бердяев квалифицировал советскую власть как превращённую форму русской идеи, и я думаю, что по сути он был прав.
Весьма показателен в этом плане многолетний спор двух ведущих русско-советских патриотических журналов: "Москва" склонялась к "белой" России, а "Наш современник" - к "красной", но ни один из них не был этнонационалистическим. Подлинно русский – это православный, утверждал Достоевский. Вне христианства этнический (языческий) русский есть в известном смысле "неудавшееся существо".
В 1991 году ориентированные на золото глобалисты под демократическими лозунгами снова пришли к власти в Москве. Это была новейшая (уже третья за ХХ век) либеральная революция, осуществлённая большевистскими методами: партноменклатура конвертировала правительственную власть в экономическую, причём в явно антинародной и антирусской форме. Не случайно с начала 90-х годов русский этнос попал в крупнейшую за свою историю демографическую яму. В условиях дикого капитализма русский человек, как и русский народ, потерял смысл и энергетику жизни, которые он имел при всех империях. Между прочим, и в начале ХХ века, и в стабильные советские годы численность русского народа быстро росла.
<...> Дело в том, что Россия – не просто страна, а часть света, включающая в себя свой, российский, Восток и Запад, Север и Юг. Российская жизнь как бы моделирует в себе мировые культурные, формационные и национальные процессы. Россию населяют 140 наций и этносов. Только в России водятся сразу и тигры, и белые медведи. Именно в России народы существуют одновременно во всех общественных формациях, от феодализма до коммунизма и посткапитализма. Нравится это кому-либо или нет, Россия никогда не принадлежала ни Востоку, ни Западу. Ни тот, ни другой не признают её подлинно своей. Ориентализация России ("византийский" Киев, "татарская" Москва) оказалась столь же поверхностной, как и её последующая петербургская "вестернизация".
В отличие от Востока, русская идея изначально включала в себя творческую активность личной воли (православный храм и икона есть взаимораскрытие Бога и человека, а не подчинение одного другому). Вместе с тем, в отличие от Запада, свобода личности на Руси никогда не доходила до культа автономного индивида, оставаясь, так или иначе, в рамках соборного целого (царство, империя, коммуна).
Европейская свобода пережила ряд смертей – смерть Бога, смерть человека, смерть автора. Восточная душа по существу не любит индивидуальной свободы. Противоречие между безграничной волей, восточной традицией и западным персонализмом – это движущая сила нашей истории.
Русской культуре присуще умение видеть лучшее, а не худшее в людях и судить народ "не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает" (Достоевский). Это и есть наш ответ Западу и Востоку.
Имя русского означает не примитивную биологическую принадлежность (цвет кожи, форма носа и т. п.), а определенное национально-личное "симфоническое" качество, развёрнутое в истории. Есть русские славянского происхождения, есть русские скандинавского, тюркского или немецкого рода. Грузинский князь Багратион гордился тем, что он генерал русской службы, а еврей Пастернак – тем, что он русский писатель. Выражаясь модными словами, они были не просто "толерантны" к России или "адаптированы" к ней, а любили её и посвятили ей свою жизнь.
Русский – тот, кто любит Россию и свободно разделяет её земную и небесную судьбу.
<...> Миру нужны личности и народы, способные на творчество и на жертву, а не только на производство собственного комфорта. Мотивация их деятельности восходит к идеалам, а не к интересам.
<...> Русский народ, пожалуй, последний народ на этой земле, способный ещё к преобразованию имманентного в трансцендентное, повседневного в священное, существования в бытие. И за это ему всегда приходилось и приходится платить, как платит монах за близость к Богу или воин за близость к Победе. И кающийся грешник ближе русскому Богу, чем самодовольный и богатый праведник – этот цветок бюргерского рая.
Впереди трудные времена – может быть, самые трудные для человечества и для России. Если на этот раз её внутренне ядро не устоит, это будет означать конец нашей истории как духовного процесса – никакие права человека или экзотические практики Востока тут не помогут.
* * *
№ 18. Владимир Крупин
(Крупин В. По-прежнему всё впереди // Литературная газета. 24-30 октября 2007 г., № 43).
<...> Перестройка и демократия как способ дальнейшего уничтожения России набирают обороты. Врагам нашего спасения ненавистна русская культура, и особенно наша любовь к России. И тут врагам России будет абсолютна безразлична национальность любящих её. Ты не хочешь променять родину на общечеловеческие ценности? Умирай. Для тебя Христос дороже жизни? Умирай. Для тебя русская земля не территория, а мать сыра земля? Ложись в неё. Вот что такое – всё впереди.
* * *
№ 19. Писатель Александр Трапезников
(Задачи книжного союза // Литературная газета. 05 июля 2006 г., № 27; Беседовала и подготовила материал Ирина Долгополова).
<...> По данным Левада-центра, около 90% издаваемых в стране книг не доходит до регионов. Во многих малых городах книжные магазины вообще отсутствуют как таковые. Приведу следующие цифры: во Франции на 2000 человек приходится один книжный магазин, а в России - на 49 000 человек.
<...> Современные школьники, порой даже медалисты, к сожалению, не знают ни истории, ни литературы своего государства. Расскажу случай, которому был свидетелем: в Третьяковской галерее вполне вменяемый старшеклассник совершенно серьёзно спросил у экскурсовода: "А как сам Иван Грозный отнёсся к картине, где царь убивает своего сына?" Его одноклассница задала ещё более курьёзный вопрос: "Почему Мадонна всё время держит на руках мальчика, а не девочку?" Слышишь такие вопросы и приходишь в ужас от того, что именно эти школьники будут творить историю своей страны…
* * *
№ 20. Топ-модель напрокат? Читатели о "сереньких мышках" и секс-символах // Литературная газета. 05 июля 2006 г., № 27. // Письма читателей на статью А. Харитонова ("Грамматика любви" - ЛГ, № 21-22)
<...> - Маша, Санкт-Петербург:
- А зачем Ромео так приземлять? Он же не сказал Джульетте:
Тёлка, мне понравилось твоё вымя и круп, давай, короче, вместе пастись.
* * *
№ 21. Интернет-опрос "Известий" (Известия. 24 мая 2011 г., с. 4).
Минздрав предлагает заранее готовить мигрантов к приезду в Россию. Чему их в первую очередь надо учить?
73% Нужнее не приезжую рабсилу готовить, а своих трудоустроить;
8% Русскому языку, включая народный;
7% Нашим обычаям и традициям;
6% Российским законам;
6% Учить их чему-либо бесполезно.
В опросе принял участие 2331 человек.
* * *
№ 22. Интернет-опрос "Известий" (Известия. 25 мая 2011 г., с. 3).
Госдума хочет запретить самогоноварение. Вы с этим согласны?
41% Госдуме, видимо, больше нечем заняться;
24% Нет, лучше пить своё, чем травиться покупным суррогатом;
20% Завтра нам запретят соленья, варенья и сбор грибов;
8% Да, государство должно защищать свою монополию;
4% В угоду западному продукту мы погубим уникальную культуру самогоноварения;
3% А для чего же мы учим химию в школе?
В опросе приняли участие 1825 человек.
* * *
№ 23. Александр Мелихов
(Мелихов А. Терапия успехом // Известия. 23 мая 2011 г.)
Либеральные идеологи не раз дивились: почему народ ужасным авторитарным модернизаторам – вроде Петра или Сталина – прощает если не всё, то очень многое, а либеральным всякое лыко ставит в строку? Все разговоры о нации рабов – самоутешительные сказки: таких наций не бывает. Человек всегда испытывает неприязнь к тем, кому вынужден подчиняться не по доброй воле. Люди охотно повинуются тирану лишь до тех пор, пока видят в нём орудие своих целей. <...>
* * *
№ 24. Игорь Милославский, профессор МГУ
(Милославский И. Унижение вместо уважения // Известия. 23 мая 2011 г.)
<...> Среди русской интеллигенции до и после революции существовали определённые темы и аспекты, которые были запрещены для высказываний. Среди таких тем и аспектов были, например, рассказы о собственных физиологических ощущениях, любовных похождениях, материальном преуспевании... Поведение гоголевского значительного лица, напоминавшего Акакию Акакиевичу: знаете ли Вы, кому это говорите? понимаете ли Вы, кто стоит перед Вами? вызывало у русского интеллигента лишь презрение и отвращение. Запрет на всякое упоминание о своём превосходстве, особенно карьерном или материальном, диктовался следующей максимой: "Нельзя никоим образом унижать достоинство собеседника". При этом ясно подразумевалась недопустимость не только унижения другого, но и любых попыток собственного возвеличивания.
Увы, эта максима, выражающая необходимость уважительного отношения к адресату речи, в современном обществе постоянно атакуется. И, что особенно горько, со стороны людей, имеющих отношение к культуре. Например, президент Российского фонда культуры в недавнем интервью "Известиям" (29 апреля) сообщает "у меня наград – о, ставить некуда" и далее "и я не бездарен". А ранее тот же автор на ТВ утверждал свои особые права на проезд по автодорогам и, не скупясь на слова, напоминал о многочисленности собственных заслуг перед культурой. Невозможно даже представить, чтобы так говорил о себе первый президент этого фонда Дмитрий Лихачев! <...>
* * *
№ 25. Дмитрий Воскобойников
(Воскобойников Д. Кому нужен конец света // Известия. 24 мая 2011 г.).
<...> В советское время был хороший анекдот. На борту самолёта неожиданно появляется Бог, поочередно обещая американцу, гражданину СССР и израильтянину исполнить по одному их желанию. "Торжество частной собственности!" – провозглашает американец. "Триумф коммунизма!" – кричит советский человек. "Исполните, пожалуйста, просьбы и этого господина, и этого товарища, - улыбается умудрённый опытом еврей. – А мне, если не трудно, можно чашечку кофе?". <...>
* * *
№ 26. Людмила Сараскина, специалист в области творчества Ф.М. Достоевского
(Сараскина Л. От Рублевки до Кущевки // Российская газета. 11 февраля 2011 г.).
<...> Отравленные, наркотизированные политикой, страстно и болезненно воспринимая все перипетии драмы выбора неведомых дорог, мы снова находим у Достоевского самих себя, ищущих спасения то в буйстве мятежа, то в гордыне подполья, блуждающих между вечными PRO et CONTRA проклятых вопросов, мятущихся между лагерем радикалов и лагерем мракобесов.
Нашему тревожному времени для самопознания и самоопределения вновь нужна школа Достоевского: "спасенный и живой", он помогает сохранить ясность мышления и спокойную уверенность в обстановке политической смуты, правильно реагировать на все общественные перемены, не пьянея от их размаха, не впадая в панику от их катастрофических срывов. Школа Достоевского безошибочно помогает понять: кто есть кто на политическом горизонте.
<...> История России после Достоевского воспринимается порой как периоды созвучий тем или иным его гениальным романам.
Казалось, только что российское общество, пройдя через все фазы навязанной ему социальной утопии, познав самые страшные последствия смутного времени, выкарабкалось из трагической ситуации "Бесов" – романа о дьявольском соблазне переделать мир, о бесовской одержимости силами зла и разрушения. Казалось, что политическая бесовщина, иезуитский тезис "цель оправдывает средства" настолько дискредитированы, настолько опорочены – публично, всесветно – что им не может найтись места в новой политической реальности. Но нас, только что переживших опыт политического экзорцизма, опыт изгнания бесов из общественной жизни, будто взрывной волной отбросило назад, в контекст другого романа Достоевского – к событиям "Преступления и наказания".
<...> Во времена Достоевского Россия впервые переживала масштабные либеральные реформы. Жажда наживы, оголтелое накопление собственности отравляли кровь; сорвавшаяся с цепи алчность, принимавшая злокачественные криминальные формы, порождала и новых богатых, и новых бедных.
<...> Но ведь с того момента, когда человек разрешит себе "кровь по совести", и начинается дьяволов водевиль бунта. Значит, опять нашему обществу, огромная часть которого живет бедно и трудно, предстоит испытать трагические коллизии романа "Бесы" – с новыми политическими бесами и усовершенствованными технологиями их воспроизводства. "Лучше бы "Бесов" не было", - твердили китайские коммунисты времен "культурной революции"; "формулой ненависти" назвал этот разоблачительный имперетив Ю.Ф. Карякин. И вот уже наши собственные "отцы приватизации", перекрашенные большевики, не стесняются громко на весь мир признаваться в своей патологической, "почти физической" ненависти к Достоевскому, к желанию "разорвать его на куски". (И разорвали бы, если б им дали.)
<...> Жизнь будто бы начиталась Достоевского, само время будто бы ставит эксперимент, проверяя ещё один роман великого русского писателя. Миллион (а то и миллиард) фигурирует сегодня как единица измерения общественного идеала; стремление любыми средствами стать богатым и сверхбогатым внушается сегодня едва ли не через все телеканалы нашим подросткам. "Новый русский", или "новый богатый", рисуется как герой нашего времени, как "положительно прекрасное лицо"; чем больше за ним криминала, тем больше он герой; к нему устремлено внимание телекамер; ему отводит первые страницы бумажный глянец; от него, сырьевого магната, "финансового гения" (в сравнении с которым ученый, художник, военный всего лишь единица электората), ждут спасения России.
Идея миллиона как символ новой веры, опровергнутая и отвергнутая Достоевским, сорвалась с цепи и выскочила на улицу; и теперь уже не только персонажи романа "Подросток", а всё российское общество на своей шкуре узнаёт, чего стоят его национальные традиции, его культурные и духовные ценности – ввиду соблазна очень больших, внезапных и, как правило, грязных денег.
<...> Мы живем в уникальное время, когда "работают" не один, а все романы Достоевского.
<...> Россия, существуя несколько столетий как великая держава, обязана была иметь общую руководящую мысль, национальную идею. В постсоветской реальности, на фоне большого разочарования той коварной демократией, которая пыталась предложить свои ценности, но сама же дискредитировала их, страна оказалась в идеологическом вакууме. Если во времена старой российской государственности Церковь по многим критериям могла считаться стрежнем государства, то сейчас государство чаще всего использует её как нарядную, богатую декорацию.
<...> Наше время добавило новую ноту в трагическую симфонию о России, написанную Достоевским. Со всей жестокостью оно обнажило и другую страшную правду, на которую только намекал Достоевский: всё позволено не только тогда, когда Бога нет; но и тогда, когда Он как бы есть – в испоганенной, закрытой для покаяния душе преступника, навещающего храм Божий и до, и после злодейской акции, чтобы положить на алтарь свою тридцатку...
<...> Ныне граждане России поставлены в ситуацию тяжелейшего духовного выбора: тосковать о былом "порядке", проклиная дряблую, несытую, несправедливую свободу, или пытаться обрести для себя Бога и Родину, имея в душе одну лишь неутоленную жажду правды и справедливости.
Достоевский надеялся, что даже и эта правда будет услышана.
<...> Карликовые, мизерабельные, к тому же страшно жадные до "земных грязных благ" маленькие инквизиторы, превратившиеся в великих комбинаторов, громко враждуют друг с другом, предлагая уставшему народу считать свои разборки политической жизнью.
<...> Достоевский верил, что Россия одолеет и такую беду.
<...> И теперь России остается одно – протереть глаза, открыть сердце, увидеть и услышать своего бессмертного и бессменного постового.
* * *